Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Акимов молчал, ощущая нарождающееся благоговение. Остапчук же, не чувствуя, что его персона начинает окутываться ореолом легендарности, задумчиво поболтал ложкой в стакане.

– Да… Или вот ловушки на местности. Лично два притона организовал и подпольную «малину», до сих пор сокольнические и преображенские пользуются, «спасибо» говорят.

– Неужто прям «малины»? – переспросил Акимов.

Остапчук вздернул выскобленный до синевы подбородок:

– А вот и «малины»! Подберешь райончик подходящий, чтобы и местного элемента, и гастролеров было достаточно, агентшу УГРО в мамаши – и работаешь. До сих пор как откинется кто, приедет с «курорта» – так сразу ниточка местным, сигнал: ахтунг, приплыла рыбка. Если есть что на мальчике, а мальчик со стволом – как ты его брать будешь? Не в людном же месте? Вот и подсылаешь правильного сотрудника, он его для обсуждения деталек в тихое место приглашает – ловушка и захлопнулась. Сколько таких без шума взяли.

– Это и сейчас так?

Тут, по всей видимости, Сергей переиграл с восхищением (или недоверием в голосе?) – Остапчук опомнился, снова включил «валенка». Прихлебывая чаек, причмокивал да противным стариковским макаром бубнил, что таперича не знает, да его это уже и не касается, его дело маленькое – на телефоне сидеть.

И Акимов не мог в очередной раз не отругать себя распоследними словами. Вот ведь! Идет год за годом, а он никак не научится влезать в душу – даже сослуживцу. Теперь умасливай его, пока вновь не разговорится. Вообще, они оба, что Остапчук, что Сорокин, иной раз раздражали – ничего до конца не доскажут, ни о себе, ни по работе, наверняка ведь имеются какие-то богатырские приемчики, которые ему, Акимову, не спешат раскрывать. Показали тебе направление, идею дали – а дальше своими силами.

– Чего надулся-то? – вдруг спросил Остапчук. – Снова разобиделся, что никто с тобой опытом не делится?

То, что Сергей рот не раскрыл – так только потому, что в нем было варенье. Вообще, он почитал себя человеком неглупым и сдержанным, и внешность свою – невыразительной и нечитабельной. А тут, оказывается, все на лице написано?

– Да брось ты ерепениться, – по-доброму посоветовал Иван Саныч, – нашел на что обижаться. Ты пойми: нет в нашем деле ни учебников, ни инструкций, всегда работаешь по ситуации и, как это… по местности. Как я тебе, Серега, объясню: вот, мол, видишь перед собой ущербного – позволь ему удивить себя, видишь обиженного – посочувствуй, видишь неуслышанного – выслушай, дай понять, что каждое его слово – золото… Что ты, сам этого не знаешь?

– Да, наверное, знаю…

– Или вот. Сидит этакий хомяк, воды в рот набрал, гордится втихую собой – ни слова легавым. Так что ему, иголки под ногти – да охота была мараться. А сделай понт, будто плевать тебе, что эта сошка мелкая знать-то может, и говоришь с ним, отбывая номер, и ждешь не дождешься, как бы от него избавиться – глядишь, а он уже и расстегивается.

– А если он разобидится и вообще запрется?

– Так я и говорю – по ситуации смотреть надо. Особенно с дамочками, у них на нервах может вылиться то, что она и в гестапо бы не сказала. Или выложи ей придуманное какое, ложное, но чтобы в голове бродило…

– То есть?

– Ну, я не знаю. – Остапчук постучал пальцами по столу, поискал ответа на потолке. – Ну, дай любовнице, а тем паче жене идею, что налево ее половина смотрит…

– А если не смотрит?

– А ты примечай, она сама-то как, не подозревает? Если подозревает, то смело поддакивай тому, что у нее, понимаешь, в головенке бродит. Человек-то, а баба особенно, она более не фактам, она своим фантазиям доверяет. Своим, Серега! Вот выловишь эту фантазию, с которой она… ну, или он носятся – считай, твой это человечек. Все на своей шкуре, Серега…

Воцарилась благоговейная, торжественная тишина. Сергей в самом деле пытался уложить в голове услышанное (и не мог), но все-таки заметил:

– На своей шкуре – это хорошо, когда тебя самого касается. Боюсь, что пока методом проб и ошибок действовать будешь – время упустишь, что тогда?

Остапчук не ответил, за него подал голос Сорокин, который, как всегда, материализовался бесшумно:

– Тогда, Сергей Палыч, документам доверяй – не промахнешься. Ай да Саныч! Ай да психолог! Все, не отвертишься теперь, буду самые сложные дела тебе отписывать, а сковородки, уж прости, себе оставлять…

– Не погубите, товарищ капитан, – буркнул Остапчук, – ляпнул не подумав.

Отсмеявшись, Сорокин вынул из своей вечной черной папочки несколько пожелтевших, рыхлых бумажек, заполненных аккуратным убористым почерком.

– Ну, а теперь о не менее интересном. Иван Саныч, припомни-ка идею твою, ну про самострел и указательный палец?

– Это с налетчиком на продбазу, который мальца пристрелил? Да, помню, и что?

– Вот. А ты, Акимов, помнишь, я тебя спрашивал, не помнишь ли в госпитале беспалого?

– Конечно, помню, что не помню, – кивнул Сергей, – и что же?

Сорокин, блестя единственным своим оком, потер руки:

– Очень хорошо, что сотрудники у меня памятливые и внимательные. А то, товарищи оперативники, что интересное у нас с вами дело вырисовывается.

Он постучал пальцем по верхней бумаге:

– Вот протокол, составленный особистом в Лидском госпитале, по результатам опроса некоего Валентина Ионовича Козырева.

– Особистом? Самострел, значит? – уточнил сержант.

– В Лидском госпитале? – переспросил лейтенант.

– Все так, обратите особое внимание на фамилию – Козырев. И вот что интересно: тут не совсем самострел. Рука, и это факт первый, правая…

– Левша? – вылез Акимов и тотчас замолчал.

– Ну куда, как голый в баню, – попенял ему Сорокин, – не уничтожай интригу. Вот Иван Саныч – молодец, слушает внимательно.

Остапчук хмыкнул.

– Итак, правая рука. Второй факт: подозреваемый самострел наотрез отрицает, цитирую… – Сорокин напялил замечательные свои очки – в толстой оправе с одним-единственным стеклом: – Тэкс. «Я, как заряжающий, работал в перчатках по причине того, что когда стреляют, то все горячее. Патрон, мною досылаемый, был унитарным. Перчатку затянуло, замок поднялся, закрыл, так палец отрубило. Я самолично просил не отправлять меня с батареи…»

– Но отправили? – снова встрял Акимов.

– Молодец, академик, – съехидничал Остапчук, – иначе почему протокол в госпитале составлен? И что же в итоге? Штрафная?

– Не угадал, Иван Саныч. Расстрел.

Повисла тишина уже совершенно иного рода – вязкая, давящая на уши. Николай Николаевич, вынимая еще одну бумагу, пояснил нарочито официально и сухо:

– Он уже штрафником был. Геройский парень, немалый путь прошел, но, видимо, нужен был показательный трибунал. Хотя по извещению, – тут, как карта из колоды, появилась еще одна бумажка, – матери отправили похоронку, что «пал смертью храбрых».

– Зачем же? – глухо спросил Сергей.

– Не ведаю. Может, из уважения к прошлым заслугам.

Остапчук задал более конкретный вопрос:

– А известно, с чего он в штрафную угодил?

– Вообрази: три судимости, карманные, потом, как народ обнищал, перешел на крупные ставки. И вот продбазу бомбанул, в суровом тридцать седьмом. Переодевшись в бабу, – самым светским и равнодушным голосом сообщил начальник и принялся собирать своих пожелтевших, исписанных «агентов» обратно в папочку. Как будто ничего эдакого и не сообщил, а так, заметил, что домой уже пора, рабочий день на исходе.