Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Паршивец, – процедил Лиходей и как ни в чем не бывало бесцеремонно потащил дальше бесчувственно тело: у Ильи безвольно волочились ноги, сгребая каблуками сапог песок и подсохшие окурки со следами губной помады.

…Журавлев не помнил, как долго он находился в бесчувственном состоянии, а очнулся оттого, что кто-то больно ударил его носком ботинка в бок. Казалось, что внутри у Ильи взорвалась маленькая, но чудовищной силы бомба: в потемневших глазах ярко вспыхнули искры и разом перехватило дыхание.

Он с усилием разлепил слипшиеся от слез веки, тяжело обвел мутными глазами пространство вокруг, все время натыкаясь взглядом то на ножки стульев, то на фигурные ножки стола, то на приземистых размеров низ посудного шкафа. Журавлев догадался, что лежит на полу, связанный по рукам и ногам. Он с трудом неловко повернул голову и увидел стоявшего над ним Лиходея.

– А-а, это ты-и, – протянул Илья, как бы даже обрадовавшись встрече, потому что уже думал, что бандит давно унес из города свои поганые ноги. – Ждешь, когда тебя за шкирку возьмут? – не утерпел он, чтобы не съязвить.

– Как бы тебя самого не взяли! – огрызнулся Лиходей, злорадно посмеиваясь. – Уже и человечек такой нашелся.

Илья перевел свой медлительный, но заинтересованный взгляд немного в сторону и столкнулся с огромными глазищами Норы, с любопытством наблюдавшей за ним.

– А-а, и ты зде-е-есь, – вновь нараспев произнес он. – Значица, успели уже снюхаться. А то чего ж, Ливер сдох, так вы теперь свободны… можете творить что угодно. Хоть сейчас в постель.

– Заткись, мразь! – вспыхнула Нора и тотчас ударила его носком тапочки в лицо. – Я тебе смерть Вани никогда не прощу, – заявила она и, подтверждая всю серьезность своих намерений, взяла со стола пистолет ТТ. – Отправишься вслед за ним… за моим милым голубком.

– Ты что ж, вправду думаешь, что это я его застрелил? – спросил Илья, не сводя с нее внимательных глаз и покосился на Лиходея, который внезапно занервничал и отрывисто бросил: – Да вали ты его, падлу! Чего с ним базарить?

Илья вдруг сдавленно захихикал; выталкивая изо рта распухшим языком сгустки крови, ворочая разбитыми губами, хрипло произнес:

– Твоего Ливера пристрелило вот это быдло… – и кивнул на Лиходея, – чтобы не тащить его раненого на себе. Я его понимаю… своя жизнь дороже. Как у вас в банде говорят, умри ты сегодня, а я завтра.

– Да кого ты слушаешь! – воскликнул Лиходей, глаза которого забегали. – Вали его, и все дела. А если сама не можешь, то дай мне пистолет.

Он нетерпеливо протянул руку, очевидно, намереваясь его отобрать насильно, если девушка вдруг заартачится отдавать оружие.

– Стоять! – жестко приказала Нора неожиданно таким ледяным тоном, что от ее голоса у оперативника по коже пробежал невольный озноб. Она быстро направила ствол ТТ на Лиходея.

– Ты чего… ты чего? – залебезил тот. – Веришь этому менту? Да он ради своей жизни мать родную продаст.

– А ты знаешь, Коля Коноплев, я ему верю, – зловеще произнесла девушка, – потому что он не побоялся в банду внедриться, зная, что в любую минуту может погибнуть. А ты мне теперь без надобности…

Лиходей неожиданно упал перед Норой на колени, как бы желая искупить свою вину, а сам исподтишка хотел было снизу выбить у нее пистолет. Но девушка оказалась проворной и выстрелила в упор, разворотив ему голову пулей: мозги брызнули на стены и на ее лицо. Она языком слизала с алых губ мелкое жидкое крошево и поглядела на Илью, которому от ее кровожадного взгляда стало не по себе, он непроизвольно вздрогнул.

– Знаешь, Илья, – криво улыбаясь какой-то звериной улыбкой, с пугающей душевностью негромко заговорила Нора, – а ведь я тебя по-настоящему полюбила. Думала, на черта мне этот дурной Ливер, брошу его к чертям собачьим, и убежим мы с тобой куда-нибудь далеко-далеко, где о нашей прежней жизни никто и никогда не узнает, и заживем душа в душу, деток нарожаем. Я-то думала, ты и правда парень деревенский, необтесанный… А ты вон, оказывается, какой… герой. А знаешь, Илюша, как опасна отвергнутая женщина? Сильно же ты меня оскорбил, когда прошлый раз отказался со мной переспать. А я ведь не из тех, кто прощает…

Последнюю фразу она произнесла, как показалось Илье, со скрытым смыслом. Он хотел было спросить ее про серьги, но сбитый с толку ее словами, предусмотрительно промолчал, разумея про себя так: мол, пока девушка говорит искренне, как будто она находится в церкви на исповеди, лучше ее не трогать, и тогда она сама расскажет обо всем, что знает и что ее беспокоит. И он в своих предположениях не ошибся.

– Ты, думаешь, что банду разгромил? Крепко же ты тогда ошибаешься. Никакая это была не банда, а самая настоящая шпана… Только с оружием. Из них ведь по-настоящему никто и не сидел в тюрьме. Разве трое-четверо… самых оголтелых. Да и Ливер… так себе главарь. Это по моему наущению он руководил ими. Я как поняла, что он втюрился в меня по уши и на все пойдет, лишь бы я ему давала… так я сразу смекнула, что мне сильно повезло с этим придурком. Я его вот где держала. – Девушка показала парню крепко сжатый кулак с побелевшими острыми костяшками. – Он даже ради меня одному мужику голову срубил топором, – вдруг проговорилась она. – И вместе с Косьмой в туалет его обезглавленное тело сбросил. – Во как любил! И ты бойся меня. Мне же ничего не стоит тебя пристрелить. Видел, как я Лиходея жизни лишила? А он небось тоже хотел жить. Не-на-ви-жу, – по слогам процедила она. – Всех ненавижу! Но ты не думай, – неожиданно спохватилась она, – раньше я такой не была. Концлагерь меня сломал. Должно быть, слышал, что был такой лагерь, Озаричи назывался. Я когда поняла, что заживо сгнию там, то у меня такая животная страсть к жизни появилась, что я была готова пойти на все, лишь бы самой выжить в том аду. И тогда я согласилась пойти к немцам на службу. Стала старшей надзирательницей. Скольких людей я собственными руками перестреляла… у тебя баб за всю твою жизнь меньше было. Визг, крики, шум… и тогда мы приноровились во время расстрела крутить на патефоне пластинку «Катюша». А ты думал, почему я ее теперь слышать не могу? Вот поэтому. А что ж ты не спрашиваешь, за что же я тех двух женщин убила? – немного помолчав, спросила она. – А за то, что они меня узнали… Я-то думала, что после того, как Красная армия всех узников освободила из концлагеря, жизнь у меня другая будет… Потому что я вовремя сбежала из Озаричей. А оно вон как нескладно все сложилось… Догнало меня эхо войны. Ух и в сладость же я поиздевалась над ними… да еще над тем мужиком… И вот гляжу я сейчас на тебя, Илюша, – «ш» она выговорила как-то зловеще, прошипев прямо по-змеиному, – и понимаю, что убью я сейчас тебя без всякой жалости… А все потому, что отверг ты меня как женщину, самую обыкновенную женщину, даже не зная, что я настоящий палач. Вот это мне и очень обидно.

Нора приблизила ствол пистолета к его лицу, не сводя с парня своих глаз, в расширенных зрачках которых отражался, словно из преисподней, лихорадочный огненный блеск.

«Сумасшедшая, – равнодушно подумал Илья, как о чем-то постороннем, не сводя загипнотизированного взгляда с черного, пахнущего сгоревшим порохом аккуратного отверстия ствола. – Вот и все, отжил ты свое, Илья Журавлев».

– Неужели не страшно? – спросила Нора, и ее крепкие красивые скулы стали медленно покрываться розовыми пятнами от предвкушения предстоящей процедуры расстрела беззащитного человека. – А если так? – с иезуитской ухмылкой поинтересовалась девушка и, кроша зубы Ильи, впихнула ему ствол пистолета в рот.

В этот момент и прозвучал с улицы суровый мужской баритон, усиленный самодельным жестяным рупором:

– Ноябрина Устюгова… сдавайтесь! У вас с Коноплевым нет выбора!

– Поздно вы пришли, – тихо ответила девушка, стала медленно давить на спусковой крючок, – граждане начальнички.

– Илья! – неожиданно раздался от двери взволнованный звонкий мальчишеский голос и в потайную комнату забежал запыхавшийся Шкет. – Живой?! А я успел в милицию уже сгонять.

Нора вздрогнула и подпрыгнула, словно подкинутая трамплином.

– Ах ты, гаденыш, – завопила девушка, злобно сверкнув на него расширенными остекленевшими глазами. Она стремительно направила на мальчишку пистолет и с диким, каким-то нечеловеческим криком: «Умри, безотцовщина, предатель!» – торопливо нажала потным пальцем спусковой крючок.

Грохнул выстрел, в маленьком пространстве усиленный в несколько раз. Но за короткий миг до выстрела в распахнутую дверь внезапно ворвался Семенов, заслонил собой мальчишку. Пуля пробила его светлую рубашку-вышиванку, на груди у Леонтия ярким алым цветком расплылось большое кровавое пятно. Он покачнулся, потом взглянул какими-то просветленными глазами на лежавшего на полу связанного, но живого Илью, и его губы тронула радостная улыбка. Ноги у Леонтия подкосились, и он упал на дорогие ковры, украденные у советского народа, народа-победителя в жестокой Отечественной войне, после окончания которой он продолжал все так же сражаться с врагами.