Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

От мамы Ани все равно попало, но по-доброму.

— Что ж ты, калоша, рыбу в обычную воду положила?

— Какую рыбу? — не подумав, переспросила Светка и прямо вся обомлела.

Это что ж, и рыба нашлась? Поистине день чудес.

Мама Аня, закончив придираться, отпустила с кухни, и Светка, чуть не плача от радости, потащилась в комнату. Там названый брат Санька, пристроившись за столом, старательно, по зернышку перебирал крупу для своих любимых голубей.

— Пришлындала? — беззлобно выругавшись, спросил он. — Что ж ты, распустеха, рыбу на полпути до дому швыряешь?

Светка смотрела на эти распростертые в стороны уши, в прищуренные голубые глазища, и сердце зашлось от бескрайней любви к этому злющему, но надежному и любимому человеку. И до такой степени ее распирало, что слов не хватало.

— Санечка, миленький! Да я тебе по гроб жизни!..

— Это и без твоих соплей понятно, — огрызнулся Санька, отбиваясь от объятий, — отвянь! Исключительно из жалости! Ты тоже хороша, так когти рвала к этому хлыщу.

— Вы же помирились, — напомнила Светка.

— Да, — единожды заведясь, Приходько-старший утихомиривался долго, — как же, помню. А все равно хлыщ.

Светка, коленками взобравшись на стул, уперев локти в стол, глянула на брата с невыразимой любовью:

— Не ругайся. Он, может, от смерти меня спас!

Санька прыснул:

— Побалуй, побалуй баечкой.

— А вот слушай, — и сестрица, безбожно приукрашивая, пересказала происшествия минувшего дня.

На удивление, братец не особо посмеялся, напротив, от души отвесил сестре обидного, пусть и символического леща.

— Ты, дурища! Не берись за ребятишками присматривать, если не можешь. Только представь себе, что было бы, если бы баба эта злодейкой оказалась?

— Да брось ты.

— А это ж проще всего — отмахнуться, — свирепо сказал Санька.

Светка открыла было рот, чтобы огрызнуться, и осеклась, потому что в самом деле, в красках представила тот ужас, который мог бы произойти, если бы вовремя не подоспел Яшка. И потом еще, уже улегшись, бедная девчонка всю подушку искусала — как она могла так сплоховать? Светка вспоминала чистенькие пеленки, кружевное одеяльце, сказочную коляску, маленькие смешные толстенькие пальчики Машки. И представить себе, что эту малютку кто-то вытряхнет из этого великолепия, лишит маминого тепла, не будет слушать истошных криков, потом, когда охрипнет, тихих всхлипов, щенячьих стонов. Несколько часов глядела бессонными глазами в пустоту и вроде бы засыпала, но вновь и вновь ее бросало в пот. Было ужасно радостно, что все обошлось, но все равно страшно, особенно когда вспоминалась история, которую поведала ей Наташка, про девочку в красном пальто и про ведьму у кинотеатра. У Колькиной сестрицы было очень богатое воображение и редкий дар рассказчицы. Ей удалось нарисовать такую картину, по сравнению с которой полиняли все эти страшные истории о том, что кто-то ловит детей, сцеживает из них кровь и делает специальные невидимые чернила, а мясо продают на рынке, что пленные немцы специально строят дома свастикой, что, если ответить на незнакомый звонок, могут убить выстрелом в ухо, и квас в цистернах покупать нельзя, потому что там опарыши, потому что однажды в такой утонула продавщица, и ее вытащить не смогли. От ощущения того, что чудом миновала и ее, и маленькую Машку страшнейшая беда, так и распирало, Светка все вертелась и вертелась, скрипя пружинами, — и затихла лишь тогда, когда мама Аня пригрозила, что поставит клизму и примотает веревками.

Глава 14

Рано утром на толкучке многолюднее, нежели на фабричной проходной. У входа попрошайничали взрослые и дети, инвалиды настоящие и мнимые распевали жалостливые песни или предлагали нагадать счастье. В стороне поигрывали в три листика, наперстки и прочие забавы, для которых не нужно было заметного инвентаря и можно было прикрыть «игорный дом», просто выкинув небольшую вещичку в кусты. За деревянным забором, лохматившимся старыми афишами, краской были наведены на разные лады посулы самых страшных кар тем, кто посмеет торговать с рук, кипела самая оживленная жизнь. Тетки разного вида разносили пироги и подозрительные петушки на палочках. Торговали — разумеется, с рук — всем, от иголок до картошки. Прямо на земле, разложив рогожки, располагалась голытьба, пытающаяся добыть на пропой души, впаривая прохожим гражданам разное барахло, наподобие замков без ключей и ключей без замков, самодельных деревянных чертей с трясущимися головами. К некоторым, впрочем, то и дело причаливали хорошо одетые люди, — и, обменявшись понимающими взглядами, они отходили в тайные места, там совершали крупные сделки, договариваясь о покупке ковров, мебели и прочего.

За прилавками тоже было пестро и разнообразно.

Тут, зная, к кому обратиться, можно было у какого-нибудь хитрована приобрести не только картошку оптом и в розницу, но и вообще все, вплоть до диковинной радиолы, перешитой одежды или обуви. Несмотря на то что формально торговать разрешалось лишь подержанным барахлом, на продажу и новых промтоваров власти смотрели сквозь пальцы.

Нравы тут царили самые свободные: в туче сухой пыли летом, сугробов зимой, грязью в любое время года, в колоссальной тесноте, шуме и толчее из рук в руки гуляли немалые суммы, вещи большой ценности, а в более лихие времена — и краденое, и оружие.

Иван Саныч с подчеркнутым почтением козырнул «хозяину» — постоянному патрульному милиционеру. Патрульному можно было не заботиться о своем инкогнито, он тут давно воспринимался как мебель, разновидность прилавка. Его знала в лицо каждая собака, при нем дела не делались, и ему как власти не доверяли до такой степени, что если ловили всем обществом карманника, расправлялись с ним запросто, за оградой, всей толпой. (Между прочим, таким нехитрым образом этот промысел был истреблен совершенно.)

А вот появление Ивана Саныча воспринималось по-иному. Нечистые на руку перекупщики или те, за которыми что-то было, — в особенности те, кто недавно принял на продажу хапаное или просто подозрительное, — немедленно испарялись от греха подальше. Визит сержанта не сулил ничего хорошего. Если он соизволил сам нагрянуть, то жди: или к тебе самому пристанет, или вцепится, как клещ, по поводу кого другого — и так пока не вытянет все соки. Если есть что выудить — выудит все, что хочет знать. И то и другое чревато плохими последствиями: и сам Остапчук в силах устроить множество неприятностей, и те, о ком он хочет что-то знать, тоже могут насолить. Тут уж пусть каждый для себя решает, кого больше опасается, но в любом случае от сержанта лучше держаться подальше.

Поглядывая на баб, которые, тряся юбками, разбегались, Иван Саныч лишь ухмылялся. Больно надо. Сейчас мелкота может спокойно шебаршиться, ему нужен конкретный человек, искать которого не надо. Она занимает один и тот же прилавок, причем расположенный не на бойком месте, не на центральной «аллее», а ближе к черному выходу и помойке, в закутке. На обшарпанной столешнице было выложено различное барахло: перемотанные клубки старой пряжи, распущенной из неведомых ветхих носков-свитеров, старорежимные салопы, сковородки еще с клеймами дореволюционных артелек, различные беззубые вилки, статуи с отбитыми руками, а то и головой. Истинная лавка для любителей, собирателей старья.

Этот прилавок вопреки рыночным правилам уже несколько лет занимала Людмила Антоновна, невысокая, симпатичная женщина, всегда покрытая платочком, скромно и чисто одетая. Она производила самое приятное впечатление. Правда, Остапчук знал точно, что в сорок втором она лишилась неофициального мужа — налетчика, застреленного при очередной попытке выяснить, что там новенького привезли в сберкассу, — но осталась одна в своей, еще родительской, квартире, которую он довольно долго набивал различным барахлом. «Замужем» Людмила — для своих Милочка — находилась без малого десять лет, сразу после того, как выпустилась из академии художеств, существо из себя строила эфемерное, ни к чему не приспособленное. Как получилось, что любовницу налетчика не обездолили на все те пожитки, которые сами собой сползались в ее гнездышко, — бог весть. Ивану Санычу она со слезой рассказывала, что покойник, хотя так и не женился — ибо уже состоял в браке, — мало того что Милочку очень любил, еще и оберегал от «грубой прозы». Якобы и работать ей нужды не было, и цены вещам не знала. А тут — батюшки, кормильца нет, на панель — поздно, на завод — скучно.

— Вот и пришлось перейти на собственное иждивение, — подпирая по-бабьи щеку, жалилась она, — сначала вещички начала распродавать, да люди еще и обманщики попались… Ожегшись пару раз, приобрела кое-какой опыт…

Ну, это она прибеднялась. На самом деле она обладала теперь такой сноровкой и квалификацией, что твой товаровед, и теперь пользовалась колоссальным авторитетом — в определенных кругах.

Официально Людмила Антоновна торговала подержанными вещами, полуофициально, по сезону, скупала продукты у приезжих колхозников, не желавших стоять в официальных очередях, грабя их аккуратно на треть (за что слыла честной женщиной, это было по-божески). И круглый год постоянно брала на комиссию одежду, антиквариат, украшения, ковры.