Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
— Как же, денежное довольствие…
— Оставьте, — приказал он, поморщившись, — не касайтесь того, о чем понятия не имеете. Я говорю откровенно: если после всего сказанного вы решитесь погубить мою репутацию, выбора у меня не останется. Не дергайтесь.
Он снова удержал ее руки, одной левой, правой же извлек из планшета надписанную папку.
— «Гладкова», — прочитала она. — Что это значит?
Кузнецов спокойно пояснил:
— Тут все по нашим операциям.
— Все?
— Абсолютно. И как только вы попробуете… ну, вы поняли, материал отправится в ОБХСС и прокуратуру, с моими пояснениями.
— Не посмеете. Вы тоже виноваты…
— Как я стану выкручиваться — не ваша печаль. Сейчас не об этом. Сейчас мы решаем противоречие по земельному вопросу — кто кого в землю быстрей закопает. Ознакомьтесь, представьте последствия, я вам не буду мешать.
Он встал, отошел к окну.
Шел то ли снег, то ли уже дождь, все вокруг заштриховано косым, двор заволокло мокрой теменью, и подслеповатый фонарь не разгонял мрак, а мутно освещал лишь себя самого, небольшой пятачок вокруг столба и мокро блестевшую «Победу». Дул ветер, фонарь раскачивался, и казалось, что машина движется сама по себе.
Вздохнув, Кузнецов повернулся к столу.
Папка так и осталась нетронутой. Вера Вячеславовна сидела, уперев локти в стол и все-таки пряча лицо в ладони, но плечи не тряслись — хорошо, значит, не плачет, а думает. Папку он убрал в планшет, а женщину, уже не церемонясь, поднял из-за стола и спокойно, по-хозяйски обнял. Она не вырывалась, только глаза закрыла и вздрагивала от каждого прикосновения, как от удара.
«Совершенно расстроилась. Бедная», — пожалел Кузнецов, не без удовольствия уловив аромат «Пиковой дамы», и снова повел разговор, уверенно, размеренно, утешая:
— Вера, успокойся. Я не хочу тебя губить. Ты поразительная, прекрасная, ты мне безумно… да, просто безумно мила. Но от меня зависят люди, на кону слишком много.
— Слишком много на кону, — бездумно повторила она, отводя лицо.
— Вера, Вера, Вера, — повторял он, как заклинание, мягко, целуя, — будь со мной. Я один и ты тоже, тебе тяжело, я вижу. И мне нужна подруга, жена, если решишься. Такая, как ты, умная и красивая, толковый работник. Нет, что я говорю, мне ты нужна. Соглашайся, будем работать вместе. Война закончилась, впереди столько дел, мы с тобой всегда будем востребованы. Двадцать миллионов лучших людей погибло, не хватает голов, Вера, слышишь? А Оля…
— Оля, — не сдержалась, всхлипнула Вера Вячеславовна, — Оля как же?
— Что значит как? — улыбнулся он, бережно проведя по щеке. — Так. Любой университет. Любое министерство для практики и, при желании, работы. Никакого распределения. Если захочет — лучшее общество, выгодное замужество…
— Я устала, — пожаловалась Вера, вскинув наконец мокрые ресницы.
И точь-в-точь, как тайно, стыдно думалось тогда, в кабинете, прижалась, спрятав лицо на груди: «Гори оно огнем…».
Глава 20
Прошло около получаса, стихли за дверью его шаги — грохнула о стену дверь комнаты, в залу ворвалась Оля — иссиня-бледная, рот кривой, оскаленный, глаза мечут молнии и даже неприбранные волосы, кажется, поднялись вокруг головы, как у медузы Горгоны. Проскрипела вздорным, скрежещущим, как рашпиль,
голосом:— Что это все значит, мама? Как это понимать?!
— Подслушивала? Нехорошо, — мертвым голосом отозвалась Вера Вячеславовна, роняя голову на руки, сложенные на столе.
— Ты, которая столько всего говорила о правде, о жизни по совести, что ты сейчас сделала?! Кому продалась? Он же вор, растратчик, вредитель! Он шантажист, мама!
— Выхода нет. Я не о себе, о тебе…
— Обо мне?! Мне это не надо! Да если бы папа слышал, если бы дедушка… да если бы я знала!
— Теперь знаешь, и что? — безразлично спросила мама.
— Это подло, бесчестно! И я это в лицо ему сейчас скажу!
— Сделай милость. Только оставь меня в покое.
Оля, грохнув дверью, по дороге набрасывая пальто, ринулась прочь. Вера Вячеславовна с облегчением разрыдалась.
На лестнице снова хоть глаз выколи: то ли перегорела, то ли похищена лампочка. Оля тотчас вспомнила, что Палыч регулярно менял их, чтобы в подъезде было светло. «Рефлекс, понимаешь ли, не люблю, когда сумерки», — смущаясь, пояснял он.
«Он-то как раз на дух не переносит все эти темные дела! А эта! Эти двое… предатели! Иуды! Чтоб вам всем провалиться!..»
— Ай! — крикнула она, поскальзываясь на мягком и скатываясь вниз.
Потирая пониже спины — все-таки довольно сильно ударилась, — она осторожно поднялась, пошарила руками в темноте, нащупывая перила или стену, хоть какую опору. Наткнулась на плотную ткань, хлястик — и, наконец, прямо руками влезла во что-то липкое, вязкое, мокрое…
Взвизгнув, метнулась вниз, туда, где плакал под мокрым дождем слепой фонарь.
…Во дворе у «Победы» двое возились, влезши с ногами в задние двери. Наружу доносился злой шепот: «А ты посмотри еще!», «Самая тонкая папка», «Глаза разуй» и, наконец: «Сам ищи, умный!» Третий стоял на стреме, стараясь держать в поле зрения и подходы к дому, и вход в подъезд. В какой-то момент он все-таки умудрился потерять бдительность и потому не успел увернуться. Оля, выбежав из темени подъезда на темную же улицу, сразу не заметила человека в темном, натолкнулась, уронила его и чуть сама не упала.
— Т-твою ж, — начал он, поднимаясь и вытираясь. — Что за?..
— Яша-Яша-Яша! — заверещала Оля, узнав его и хватая за рукава. — Яша, там это! Покойник!
Анчутка так и сел, в полном смысле слова, задницей на ноздреватый снег.
— Оль, ты что? Где?
— Т-там, — она указала на черный провал за дверью, — л-лежит…
Оля, мельком уловив движение у машины, приглядевшись, в голос ахнула:
— Пожарский! Что вы делаете?!
Колька, инстинктивно пригнувшись, точно желая припасть к земле и уползти, обреченно разогнулся, буркнул:
— Да ничего не…
— Сторожим, Оль, — показалась невозмутимая физиономия Пельменя. Неторопливо, с достоинством разогнувшись, он вытирал ветошкой руки, а потом, как ни в чем не бывало, перетащил к кустам какую-то канистру.
— Что сторожите? — требовательно спросила Оля.
— А вот, — Андрей повел рукой, указывая внутрь машины, — сама видишь, сколько бумаг. Охраняем.
В самом деле, на заднем сиденье было полно папок и папочек, потоньше и потолще. Оля удивилась, — надо же, не набрехали, — спохватилась и выпалила: