Билли Батгейт

— Вы считаете, что он посредственный? Так думали все, кто сейчас в могиле. Помните ночь, когда вы вышли из своей комнаты? А я снова уложил вас спать?

— Ну?

— Они избавлялись от трупа. От толстяка с тросточкой. Он украл какие-то деньги. Он, конечно, не вы. Я хочу сказать, мир без него ничего не потерял. Но ведь это было.

— Бедняжка ты мой. Так вот в чем дело.

— А помните, что было с моим носом? Так это мистер Шульц приказал Лулу расквасить мне его, чтобы оправдать кровь на ковре.

— Ты меня защищал. — Я почувствовал на щеке ее холодные мягкие губы. — Билли Батгейт. Мне нравится это имя, которое ты выбрал для себя. Ты знаешь, как сильно я люблю Билли Батгейта?

— Миссис Престон, я так в вас втюрился, что уже ничего вокруг не вижу. Но говорить об этом я не могу. Я даже думать об этом не решаюсь. Сюда приезжать не следовало. Может, нам уехать? Этот человек убивает постоянно.

— Мы еще поговорим об этом, — сказала она, взяв меня за руку, мы повернули за угол и, миновав высокие кусты, оказались у ярко освещенного павильона, в который стекались потоки людей, машины подъезжали, словно на концерт.

Мы стояли под тентом, освещенным голыми лампочками, и смотрели, как по грязному кругу водили лошадей, на каждой была небольшая бархатная попонка с номером, так что люди, стоявшие с напечатанными программками в руках, могли познакомиться с ее родословной и другими данными. Молодых лошадей, которые еще не участвовали в бегах, выставили на продажу. Дрю объясняла мне все это тихим голосом, как в церкви. Я был чересчур взволнован и почти ненавидел ее за то, что она привела меня сюда. Она не умела концентрировать внимание на важном. Ум ее работал ненормально. Я отметил, что шкуры лошадей лоснились, а хвосты были заплетены в косички, одни задирали головы и пытались сдернуть уздечку, или недоуздок, или как там это еще называется, другие вышагивали, опустив морду к земле, но все были невероятно тонконогие и двигались очень красиво. Их водили по кругу, кормили, тренировали и натаскивали для дела, жизнь их им не принадлежала, но они обладали природной грацией, как обладают мудростью, и я проникся к ним уважением. От них исходил приятный соломенный дух, что было под стать их величавому животному естеству. Дрю разглядывала их внимательно; когда при виде какой-нибудь лошади у нее от восторга перехватывало дыхание, она молча указывала на нее. По какой-то странной причине я начал ее ревновать.

Я заметил, что люди, рассматривающие лошадей, были одеты в аккуратные костюмы для верховой езды; мужчины носили шелковые галстуки; многие держали в руках длинные мундштуки, как у президента Рузвельта, вид у них был такой надменный, что я поневоле расправил плечи. Таких красивых, как Дрю, среди них, конечно, не было, но всех отличали длинные шеи; прямые и поджарые, они выделялись врожденной уверенностью, и я подумал, что было бы неплохо раздобыть программку с их родословной и другими данными. Как бы то ни было, но я стал понемногу расслабляться и, наконец, успокоился. Я находился в недоступном королевстве избранных. Человек из преступного мира тут сразу выдавал себя. По нескольким малозаметным взглядам, брошенным в мою сторону, я понял, что, несмотря на мой костюм, выбранный Дрю со свойственным ей большим вкусом, и фальшивые очки, которые я сподобился посадить на нос, они с трудом выдерживают меня. Мне пришло в голову, что Дрю бессознательно, но столь же уверенно, как и мистер Шульц, создавала вокруг себя свой мир.

После одного-двух кругов по рингу лошадей уводили через специальный проход в то, что с того места, где я стоял, казалось амфитеатром со зрителями и распорядителем. Дрю вывела меня на улицу и через освещенный парадный вход, где около своих машин стояли водители, мы вошли в амфитеатр и увидели сверху тех же самых лошадей под яркими светильниками аукционного ринга, распорядитель или аукционист расписывал их достоинства. А потом их брали под уздцы и подводили к возвышению, с которого аукционист руководил торгом; в торге, как я заметил, участвовали не те, кто сидел в креслах, а их агенты, они стояли там и сям в толпе и выкрикивали ставки, незаметно назначаемые их патронами. Все выглядело очень загадочно, ставки поражали воображение, поднимаясь скачками до тридцати, сорока, пятидесяти тысяч долларов. Такие суммы пугали даже лошадей, многие из них, появившись на ринге, роняли катыши дерьма. Тут же выходил негр в смокинге с граблями и совком убирал следы конфуза.

Вот такой был спектакль. Через три минуты я уже насмотрелся, а Дрю все никак не могла насытиться. Прямо над тем местом, где мы стояли, постоянно сновали люди, чем-то напоминая лошадей на ринге. Дрю встретила своих знакомых — супружескую чету. Потом к ним подошел мужчина, и вскоре она уже стояла в небольшой группе беседующих людей, не обращая на меня никакого внимания. Это настроило меня на соглядатайский лад, чего, впрочем, от меня и ожидали. Я был полон презрения, женщины здоровались, целуясь в щечку, но на самом деле они лишь слегка соприкасались щеками и целовали воздух около уха подруги. Все были рады видеть Дрю. У меня возникло ощущение какой-то органической инородности. Они захихикали, и я решил, что они смеются надо мной, совершенно невероятное предположение, что я и сам понимал, но все же отвернулся и, облокотившись на перила, начал рассматривать лошадей внизу. Я перестал понимать, что здесь делаю. Мне стало очень одиноко. Мистер Шульц смог удержать Дрю на несколько недель, меня ей хватило на пару дней. Зачем я рассказал ей о своих опасениях? Опасения ее не интересовали. Я открыл ей, как убили Джули Мартина, а она отреагировала так, словно я говорил об ушибленном пальце.

Но вот она подошла ко мне и обняла меня за плечо, и мы вместе стали смотреть вниз на новую, только что выведенную лошадь, и через тридцать секунд я уже снова любил ее без памяти. Недовольство мое рассеялось, и я уже корил себя за сомнение в ее постоянстве. Она сказала, что надо поужинать, и предложила поехать в Брук-клуб.

— Вы думаете, это хорошо? — спросил я.

— Будем играть свои роли, — сказала она. — Любовница гангстера и ее филёр, ее тень. Я умираю от голода. А ты?

До Брук-клуба мы доехали на такси; клуб оказался вполне элегантным заведением, большой навес, двери из цветного стекла, обитые кожей стены, темно-зеленая мебель, маленькие затененные лампы на столах и фотографии знаменитых скачек на стенах. Он был побольше Эмбасси-клуба. Хозяин взглянул на Дрю и без лишних слов провел нас к столу рядом с небольшой танцевальной площадкой. Это был тот самый человек, к которому я в случае чего должен был обратиться, но посмотрел он так, словно меня и не было, заказ делала Дрю. Она заказала креветки, холодный ростбиф, черный хлеб и салат с анчоусами, я и не подозревал, насколько проголодался. Заказала она и бутылку красного французского вина, которую я пил вместе с ней, хотя большую часть выпила она. В клубе было так темно, что если бы даже ее друзья с бегов пришли сюда, то в этой полутьме они, скорее всего, не узнали ее. Мне снова стало хорошо. Вот она сидит за столом напротив меня, мы завернуты в свой кокон света, и мне приходится напоминать самому себе, что я был с ней, что я знаю ее физически, что она кончила, когда была со мной, потому как я хочу, чтобы это повторялось снова и снова, но с тем ощущением, будто все это в первый раз, с теми же вопросами, ожиданиями и игрой воображения, будто она была актрисой кино. В этот момент я начал понимать, что человек не способен помнить секс. Можно помнить сам факт, антураж, даже детали, но собственно секс, его субстантивную правду запомнить нельзя, он по природе своей самостирающийся; можно помнить его анатомию и суждение о том, насколько он понравился, но, что он из себя представляет как вспышка бытия, как потеря, как доказательство любви, от которой сердце останавливается, будто от казни, — этой памяти в мозгу нет, только вывод, что это произошло, да силуэт, который снова хочется наполнить деталями.

А затем на эстраде появились музыканты, это оказались мои друзья из Эмбасси-клуба, та же самая группа, с той же самой костлявой хмурой солисткой, которая поверх вечернего платья без лямочек накинула пелерину. Она сидела на стуле сбоку и кивала в такт первой инструментальной пьесы; заметив меня, она улыбнулась и махнула рукой, но кивков не прекратила; я был очень горд, что она узнала меня. Каким-то образом она сообщила обо мне другим оркестрантам; саксофонист повернулся ко мне и мотнул своей трубой; ударник рассмеялся, увидев мою спутницу, и повращал палочками; я снова почувствовал себя дома.

— Это мои старые друзья, — сказал я Дрю, перекрикивая музыку, я был рад показать себя бывалым человеком, сунув руку в карман, я убедился, что не потерял тысячу долларов мистера Бермана, и тут меня осенило, что в паузу следовало бы купить выпивку для оркестра.

К концу ужина Дрю немного окосела, она сидела, положив локти на стол и подперев щеку рукой, и глупо улыбалась мне. Я уже перестал волноваться; темнота ночного клуба успокаивала, такая темнота служит убежищем, не то что обнаженная темнота настоящей ночи с неимоверным весом непредсказуемого неба; музыка была понятной и глубокой; они исполняли свои обычные песни, одну за другой, каждая казалась значимой и своевременной; каждая сольная мелодическая линия обладала ясностью истины. И так получилось, что они спели песню «Я и моя жизнь»; услышав ее, мы рассмеялись. Мы с те-е-енью идем по проспе-е-ек-ту вдвоем — пелось в этой хитрой песне; мне почудилось, что в ней содержится какое-то послание о нашей общей тайне, я бы не удивился, если бы сейчас в зал просеменил Аббадабба Берман, как всегда, я не мог чувствовать себя в безопасности, находясь вдали от мистера Шульца; Дрю хорошо придумала прийти сюда; если за нами следят, то мы правильно сделали, ужиная в его клубе; как лояльные люди мы возвращаем ему деньги, это было его владение, здесь я чувствовал себя ближе к нему, потому и перестал бояться.

Я решил впредь не волноваться и препоручить нашу судьбу импульсивным желаниям Дрю, подчиниться ей как радетельнице интересов мистера Шульца; она знала больше меня — оно и понятно, — и то, что мне представлялось ее непрактичностью, было проявлением силы ее натуры. Она на самом деле неплохо ориентировалась в этом мире и, несмотря на все свое безрассудство, была пока еще жива. И в Саратоге ей на самом деле ничего не угрожало. Да и присматриваю я за ней по заданию мистера Шульца. Я не знаю, кто предложил поездку сюда — к примеру, она могла делать вид, будто не хочет уезжать из Онондаги, а мистер Берман все же настоял на своем.

Затем около нашего столика начались танцы, и, когда она захотела потанцевать со мной, я решительно заявил, что нам пора домой. Счет я оплатил, следуя ее совету о чаевых, а уходя, оставил деньги для оркестрантов. До отеля «Грэнд юнион» мы доехали на такси и демонстративно вошли в разные двери своих сообщающихся номеров; оказавшись же внутри, с хихиканьем открыли разделявшую нас дверь.

Но спали мы каждый в своей кровати; проснувшись утром, я обнаружил на подушке записку: она уехала завтракать с друзьями. Она написала, чтобы я купил пропуск в клуб и ждал ее в полдень на ипподроме. Там же она указала номер своей ложи. Мне нравился ее почерк, она писала ровно, круглыми буквами, с почти типографской аккуратностью, точки обводила маленькими кружками.