Бирит-нарим

Я один. И буду один... так лучше.

– - Но куда идешь ты, один, без дороги, ночью?

Сперва решил -- слова эти звучат внутри, пришли из глубины прошлого. Но голос был непривычным, чужим, -- и Лабарту понял, что вопрос задает молодой кочевник, сидящий по правую руку.

– - В Угарит, -- ответил Лабарту и прибавил, не дожидаясь новых распросов: -- Срочное дело зовет меня в путь, потому уйду сегодня же, до рассвета.

И снова повернулся к костру, стал смотреть на всполохи огня.

Не останусь в степи, хочу уйти подальше от Баб-Илу... Так почему бы не Угарит? В этом городе не был никогда, но там море...

Воспоминания отозвались голосом теплого прибоя, шорохом волн на песке у священного города Эреду. И из дальней дали затихающим эхом пришли слова старой жрицы.

"Ты еще молод, -- сказала она. -- Еще встретишь то, что назначено тебе судьбой".

4.

Рассветные лучи падали на галерею дворца, стены и пол окрашивали золотисто-алым. Ишби смотрел под ноги, и пусто было в голове, лишь одна мысль крутилась, не желала уходить -- думал о том, не упали ли капли крови, не остались ли пятна на ровной кирпичной кладке.

Облизнул губы и понял -- вкус, еще несколько мгновений назад казавший чужим, уже впитался в сердце. И сила Хинзу не давила больше, стала привычной, а тоска покинула душу, словно Лабарту был близко, а не в дальнем пути.

У меня теперь другой хозяин. Кровью мы обменялись и связаны отныне.

Поднял голову, взглянул на Хинзу. Тот улыбался, но от этого лицо его не становилось мягче.

– - Благодарю тебя.
– - Ишби поклонился, как принято было кланяться во дворце.
– - Темнота ушла из моего сердца вместе с рассветом.

Новый хозяин хлопнул его по плечу и рассмеялся.

– - Если ты боялся, то боялся зря!
– - сказал Хинзу.
– - Ты рассказал ему, и это пошло нам на пользу. Он ушел, и власть сама пришла ко мне. И ты, как был, так и остался обращенным хозяина города.

Зу засмеялась вместе с Хинзу, а Ишби стоял, не находя ответа.

Затем хозяин Баб-Илу повернулся и, откинув занавесь, исчез в глубине дома. Зу ускользнула следом, но вскоре возвратилась. В утреннем свете кожа ее казалась медной, а губы -- темными, почти до черноты.

– - Я думал, -- тихо проговорил Ишби, -- вы станете сердится на меня.

Зу улыбнулась, не обнажая клыков, и наклонилась, положила ладони ему на плечи. Прикосновение ее было мягким. Ишби закрыл глаза.

Моя сестра. Я был прав, что остался здесь.

– - Не печалься, -- шепнула Зу. Голос ее струился, как тонкая ткань на ветру, как дым от воскурений в храме.
– - Лабарту слишком слабый для этого города. Он сам знал это, и потому бежал.

Ишби вздохнул, высвободился из-под ее рук, подошел к краю галереи.

Солнце поднималось над городом, и тяжелый, многоголосый зов гонгов встречал его. Столько храмов вокруг, столько жрецов славящих наступление утра...

– - Нет, -- сказал Ишби, глядя на восток.
– - Он ушел, потому что здесь он чужой.

Эпилог

Ветер не утихал, трепал одежду и волосы, солеными брызгами оседал на губах. Парус раздувался, рвался в небо, и палуба качалась, ускользала из-под ног. А сердце колотилось неровно и часто, -- ведь вокруг было море, пенилось гребнями, шумело, тучи становились все темнее, и молнии вспыхивали у горизонта.

Лабарту покрепче схватился за борт, запрокинул голову. Берег стал смутным, едва различимым, и казалось, -- всюду море, бушующая вода и соленый ветер. И буря все ближе, вот-вот подхватит лодку, и не будет земли, лишь волны, все выше и выше, и раскаты грома над головой.

Лабарту сам не заметил, что смеется.

Глава мореходов что-то крикнул ему на языке Аккаде -- но слова рассыпались, тонули в грохоте и брызгах.

Другое море... Если б можно было вечно плыть здесь, в шторм...

Один из гребцов схватил Лабарту за плечо, торопливо говорил что-то, указывал на навес, пытался объяснить. Но речь его была речью прибрежных городов, и Лабарту терялся в ней, не понимал значений.

И потому лишь вновь засмеялся, мотнул головой, пытаясь объяснить: какой бы страшной ни стала буря, он останется здесь, у борта, и не случится ничего, нечего бояться.

Гребец махнул рукой и поспешил к мачте, -- там уже отвязывали веревки, сворачивали парус. На корме рулевые перекликались в тревоге, -- но лодка не слушалась их, взлетала и падала, крутилась.

Молния полыхнула совсем рядом, разрезала небо. И следом за ней накатил гром, оглушительный, близкий. Дождь обрушился тугими струями, и мгновенно промокла одежда, борт стал скользким, и весь мир наполнился бушующей водой.

Глава мореходов снова кричал, и теперь Лабарту разобрал его слова.

– - Моли своих богов! Пусть уберегут корабль! Такая буря!..

Бога этого моря зовут Яму... но я знаю... никакие молитвы не нужны сейчас...

Буря отгремела и стихла, и лодка вошла в гавань до того, как солнце скрылось за гранью вод. За ночь Лабарту успел обойти город, а к рассвету, в условленный час, вернулся на корабль.

Город назывался Цур, и похож был на прочие города побережья. Так же мал он был и хорошо укреплен, так же наполнен моряками и торговцами, на том же языке здесь говорили и жили те же люди. И ничто не коснулось здесь души, ничто не позвало остаться в тесной путанице улиц, среди каменных стен.

Потому Лабарту вновь стоял на палубе корабля, и смотрел, как уплывает Цур: все меньше становится крепость, а гавань превращается в мешанину цветных пятен, а потом и вовсе исчезает, делается неразличимой.

Лабарту отвернулся, взглянул вперед. Море казалось почти неподвижным, и ветер, вчера бушевавший с таким неистовством, сегодня едва наполнял парус. Гребцы налегали на весла, снова и снова, и корабль шел, уверенно и ровно.

Солнце поднималось все выше, и сквозь соль моря и запах пота, текущего по телам людей, пробивался другой привкус, -- аромат хвойного леса, растущего по склонам гор. Высокие деревья, красивые и звонкие, превратились в этот корабль, и ни море, ни ветер не смогли изгнать запах кедра.