Бироновщина. Два регентства

Слыша эти чтенія и разсужденія по ихъ поводу только мимолетно и урывками, Самсоновъ, при своемъ научномъ невжеств, не могъ, конечно, вынести изъ слышаннаго сколько–нибудь ясное представленіе о томъ, что такъ занимаетъ собесдниковъ. Но, обладая наблюдательностью и природною сметкой, онъ догадывался, что эти горячія пренія происходятъ не–спроста.

— Вотъ какъ польскіе сенаторы живутъ, замтилъ однажды Волынскій: — ни на что не смотрятъ, все–то имъ можно. Самъ круль ихъ не сметъ ни чего сдлать польскому шляхтичу; а y насъ что? Всего бойся, даже за доброе дло берись съ опаской да съ оглядкой, а врне вовсе за него не приступай. Отчего все наше неустройство? — Отъ того, что сильные міра сего не знаютъ узды своему произволу. Дворъ и барство безмрно роскошествуютъ, тратятъ не свои только, но и казенные доходы безотчетно, какъ воду. А купечество притсняется, раззоряется; крестьяне изнываютъ подъ непосильными работами и незаконными поборами; законы наши противорчатъ одинъ другому. Не даромъ y народа сложилась пословица: «законъ — что паутина: муха завязнетъ, а шмель проскочетъ». Судьи наши крючкотворствуютъ въ пользу того, отъ кого имъ больше посуловъ. Охъ ужъ эти посулы!

— Грхъ сладокъ, а человкъ падокъ, — отозвался одинъ изъ пріятелей. — Однакожъ и этакій гршникъ охотно поможетъ ближнему въ бд. Душа y русскаго человка все же еще не совсмъ заглохла.

— Душа, а не совсть. Совсть y большинства — что палка: когда нужно, онъ на нее упирается, а когда ея не нужно, онъ ставитъ ее въ уголъ. Испортились мы теперь, русскіе люди: мы другъ друга димъ и сыты бываемъ!

— Все отъ нашего великаго невжества и скудоумія.

— Отъ невжества — да, но не отъ скудоумія. Русскій человкъ отъ натуры ни мало не скудоуменъ. Оттого–то y меня сердце такъ и сосетъ обида. Перве всего намъ должно просвтить себя отъ темноты: для воеводъ и прочихъ гражданскихъ чиновъ нужна высшая школа — университетъ; для духовенства — духовная академія; для разночинцевъ — низшія школы; для крестьянъ — школы грамотности.

— Но вдь вы, Артемій Петровичъ, еще года четыре назадъ подали въ генеральное собраніе кабинета министровъ свои препозиціи объ экономическихъ нуждахъ Россіи?

Волынскій глубоко вздохнулъ и поднялъ глаза кверху.

— Подалъ, — и все какъ въ воду кануло: самовластью куда повадне въ мутной вод рыбу ловить. Такъ вотъ, господа, дабы обуздать самовластье, мною составленъ нын генеральный прожектъ на иной фасонъ. Шляхетство должно быть тоже допущено къ участію въ управленіи государствомъ по свободному изъ своего корпуса выбору. Въ верхнюю палату — сенатъ — выбирались бы люди фамильные, родословные; въ нижнюю палату — отъ шляхетства средняго и низшаго… [3]

3

Кром своего генеральнаго проекта о новомъ государственномъ стро, Волынскимъ было написано еще нсколько разсужденій: «О гражданств», «О дружб человческой», «Какимъ образомъ судъ и милость государямъ имть надобно» и другія.

— Прости, мой другъ, — прервалъ Артемія Петровича Еропкинъ. — Надумано все это прекрасно; но не есть ли то нкій обманчивый фантомъ? Гд мы возьмемъ сейчасъ учителей для твоихъ высшихъ и низшихъ школъ? Гд мы наберемъ теперь же просвщенныхъ людей хоть бы на высшія должности?

— На первое время мы будемъ посылать для сего недорослей изъ знатныхъ фамилій въ заграничныя школы, гд бы они подготовлялись къ поприщу государственности и къ подвигамъ отчизнолюбія, какъ длывалъ уже то незабвенной памяти царь Петръ Алексевичъ.

— А Биронъ со товарищи, ты думаешь, такъ вотъ и попустятъ твои конъюнктуры? Они вдь тоже выдаютъ себя за радтелей о благ общемъ и слав монаршей.

— Съ ними я буду имть, встимо, не малую прю. Ну, а станутъ они намъ поперекъ дороги, — продолжалъ Волынскій, и глаза его засверкали фанатическимъ огнемъ, — такъ мы всхъ ихъ выметемъ одной метлой!

— Ты все забываешь, другъ милый, что они за спиной государыни, какъ за каменной стной.

— Особа ея величества для меня священна. Но y меня изготовляется для государыни еще особая промеморія, которая, крпко надюсь, возыметъ свое дйствіе. Въ записк сей я вывожу на чистую воду вс ихъ подвохи и вымыслы, и въ чемъ ихъ закрытая политика состоитъ.

— Эхъ, Артемій, Артемій! Какъ звался, бишь, тотъ юный безумецъ, что привязалъ себ на спину восковыя крылья и взлетлъ къ солнцу, да упалъ внизъ и разбился до смерти? Икаръ, что ли? Ты давно уже не юнецъ, а боюсь, такой–же Икаръ; не растопились бы на солнц твои восковыя крылья! Недруги твои не дремлютъ и постараются тебя погубить.

— Ну, что–жъ, — воскликнулъ Артемій Петровичъ. — Господь Богъ, Вседержитель и Сердцевдецъ, видитъ мое сердце. Для блага своего народа я готовъ и голову на плаху сложить. Таковъ моей натуры чинъ и складъ. Но мы съ ними еще до послдняго поборемся, и кто кого въ конц концовъ одолетъ, — бабушка еще на–двое сказала.

Въ это время въ кабинетъ робко заглянула нянюшка, ведя за руку четырехлтняго сыночка хозяина.

— Не погнвись, батюшка, — заговорила она, — но въ дтской птенчику твоему слышенъ былъ отсюдова твой зычный голосъ, и онъ ни за что, вишь, не давалъ уложить себя въ кроватку, докол твоя милость не благословитъ его.

— Золотой ты мой мальчикъ! поди сюда, поди! — съ необычною y него нжностью подозвалъ къ себ мальчугана отецъ.

Взявъ его кудрявую головку въ об руки, онъ поцловалъ его и затмъ оснилъ крестнымъ знаменіемъ.

— Счастливъ ты, сыночекъ, что такого отца имешь. И самъ ты, уповаю, станешь разъ тоже усерднымъ ревнителемъ объ истинной польз отечества; въ семъ упованіи я почерпаю бодрость и силу. Ну, ступай теперь съ Богомъ, и спи себ спокойно: отецъ твой бодрствуетъ за тебя и за всю нашу родную матушку–Русь.

Самсоновъ, который былъ свидтелемъ этой сцены, глубоко умилился сердцемъ.

«Пусть онъ иной разъ и не въ мру крутъ и суровъ съ нами, своими рабами, — подумалъ онъ. — Но онъ любитъ свой родной народъ, готовъ жизнь свою за насъ отдать, — и это ему не за такіе еще грхи зачтется! Только какъ–то еще выгоритъ его записка?»

Узналъ о томъ Самсоновъ уже въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Съ утра отправясь съ докладомъ въ Зимній дворецъ, Волынскій возвратился оттуда самъ не свой. Сорвавъ съ себя орденскую ленту, онъ не далъ Самсонову даже снять съ него форменный кафтанъ, а крикнулъ:

— Яковлева!

Когда тутъ старшій кабинетъ–секретарь появился въ дверяхъ, Артемій Петровичъ подступилъ къ нему съ сжатыми кулаками и обрушился на него съ позорнйшимъ обвиненіемъ:

— Криводушный ты человкъ, Іуда–предатель! Я тебя въ люди вывелъ, къ себ приблизилъ, на груди пригрлъ, а ты, змя подколодная, меня же кусаешь, брызжешь на меня своей ядовитой слюной!

Тотъ стоялъ передъ разсвирпвшимъ начальникомъ ни живъ, ни мертвъ, и лепеталъ поблвшими губами:

— Да дерзнулъ ли бы я, ваше высокопревосходительство, предпріять что–либо противъ васъ, моего главнаго куратора? Служилъ я не щадя силъ, старался всегда съ пунктуальностью выполнять начальственныя предначертанія… Самъ Богъ — мой свидтель…

— Молчать! Еще имя Бога, безбожникъ, берешь въ свои нечистыя уста! — прервалъ его Волынскій и замахнулся уже рукой, но тотчасъ опустилъ опять руку.

— Не хочу и рукъ марать о такую гадину!

— Завряю же ваше высокопревосходительство, что я ничему не причиненъ… У меня и думано ничего такого не было. Наклепалъ, знать, на меня Эйхлеръ, либо де–ла–Суда…

— Молчать, говорю я! — гаркнулъ еще громче Артемій Петровичъ и ногой притопнулъ. — Ты, мерзавецъ, радъ и на своихъ товарищей взвести свои собственныя провинности, потопить ихъ за то, что служатъ они мн честно и неподкупно. Я подалъ нынче государын записку о новомъ государственномъ устройств, а она мн въ отвтъ, что таковая ей уже доподлинно извстна, что сочинялась она y меня на тайныхъ ночныхъ сборищахъ неблагомыслящими людьми. Когда же я сталъ допытываться, кто посмлъ выдать о моихъ ночныхъ собраніяхъ и воровскимъ манеромъ списать ту записку, — государыня не сочла нужнымъ скрыть отъ меня, что получила списокъ отъ графа Остермана, а Остерманъ отъ тебя. Стало–быть, ты — креатура Остермана и присяжный врагъ своего народа. Себя я усплъ очистить передъ ея величествомъ отъ лживыхъ нареканій; она вняла моимъ добрымъ побужденіямъ и общала принять ихъ въ соображеніе. Тебя же, сударь мой, за твои ковы и шиканы она отдала мн въ руки: какъ за благоразсужу, такъ съ тобой и поступилъ бы.