Благие намерения

–  Мужики, вы сошли с ума!
– вскричал он, прячась за мольберт.
– Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?

Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: "…плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!.."

Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.

Так что был резон в словах Сидорова, был.

–  Хотя… - ошеломленно сказал художник.
– Почему, собственно, не под силу?

–  Ты что сделал с миром, шизофреник?
– просипел Перстков, держась за горло.

Синее око Федора мистически вспыхнуло.

–  Мужики, - сказал он.
– Есть гипотеза.

И далее - с трепетом:

–  Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…

Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.

–  …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..

Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.

–  Да вы кто такой будете, Феденька?
– бурно дыша, проговорил он.
– Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!..

–  А это?
– Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.

–  Да здесь же ничего на месте не стоит!
– К Персткову вернулся голос.
– Шаг шагнешь - все другим делается!

–  Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!

–  Неправда!

–  Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!

–  А ну, тихо вы!
– дьяконски гаркнул Чуский.
– Подумать дайте!..

Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:

–  Ты полагаешь, это надолго?

Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.

–  Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…

В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.

–  Гри-ша!
– приплясывая, завопил он.
– Кому ты поверил? На слух-то мир - прежний! На ощупь - прежний!..

Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.

–  Не все же сразу, - резонно возразил он.
– Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…

Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.

–  …потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза…

–  Врешь!!
– исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.

Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.

–  У-у-у!..
– с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.

В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…

Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?

Шаг… другой… третий…

–  А-а!
– демонски возопил Перстков.
– Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!

Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.

–  Что? Ушибли, да?
– пятясь, выкрикивал Перстков.
– Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!..

"Да ведь это же я!
– холодея, осознал он вдруг.
– Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар все изменил!.."

После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к ним спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги, и Николай дважды споткнулся на ровном месте.

Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью "Турбаза "Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.

Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем N_8, на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навертывалась.

"Гипноз, - сообразил он.
– Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…"

Да, но где гарантия, что все это не повторится?

"Пусть только попробует!
– с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа.
– Еще раз получит!.."

Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков ("Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…"), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое место. Отныне с миром Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, художник будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.

Из-за штакетника послышались голоса, и воинственность Персткова мгновенно испарилась.

–  Куда он делся?
– рычал издали Григорий.
– Ива… Перспектива… Башку сверну!..

Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.

–  Ох и дурак ты, Федька!
– гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком теперь принявший сторону Сидорова.
– Ох дура-ак!.. Ты кого оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!..

Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.