Благотворительные обеды

Говоря это, они еще плотнее обступили падре. И зашептали еще тише, почти беззвучно. Исповедь.

— Но вы и представить себе не можете, как мы устали от этого, падре.

— Поэтому я и говорю: садитесь.

— Да вы не волнуйтесь, падре, — сказала одна.

— Мы привыкли все время быть на ногах, при такой-то жизни, — сказала другая.

— Нас донимают вены, что поделаешь, — третья с трудом подняла ногу и без малейших колебаний задрала юбку, демонстрируя падре икру и большую часть бедра, покрытые выпуклыми, как пузыри, синими ветвистыми венами, толстыми и помельче; эти вены Танкредо уже видел.

— Наша работа изматывает, — сказала одна из Лилий. — Особенно благотворительные обеды. Если бы обедали только те, кто живет в храме, не о чем было бы говорить. Благотворительные обеды — вот где наша пытка. Никакого спасения, падре. Нам приходится проходить огромные расстояния; на кухне есть стулья, но мы вынуждены ходить взад-вперед и все время быть начеку. Расставлять и наполнять тарелки, а в это время кипит масло, и нужно, чтобы не сгорела картошка, и варится суп, и нужно, чтобы картошка не разварилась, и все это одновременно, нужно просто летать; мы готовим в основном из картошки, очень редко — со свининой, и, кто знает, что было бы, если бы мы жарили юкку и бананы, и все это одновременно; ни одного дня у нас нету для отдыха, даже воскресного, объявленного Богом, ни единого утра, чтобы отдохнуть, потому что божьи люди едят каждый день, и мы должны эту еду готовить, все очень просто, а если не будем, они просто умрут. Кто знает, сколько километров мы пробегаем за день.

Заговорила самая махонькая Лилия:

— Дело не только в венах, — сказала она. — Когда возишься с угольной печью и с кухонной утварью, такой же старой, как ты сама, все ломается, выскакивает из рук, норовит воткнуться в тебя острием, оставить ожоги.

Она показала морщинистую руку, пересеченную кровавой язвой ожога.

Ночь жалоб, подумал Танкредо. Такую же ночь он пережил сам, в своей комнате, когда три Лилии молча вошли к нему, каждая со своим стулом, сели полукругом и стали рассказывать, как они намаялись, демонстрировать свои ожоги, спрашивать, не может ли Танкредито поговорить с падре, объяснить ему, что они больны, что им нужны две-три крепкие молодые помощницы. Сами они уже не справляются.

За три года, что прошли с тех пор, как начались благотворительные обеды, жалобы только множились; они ловили горбуна на каждом углу и умоляли замолвить за них словечко перед падре Альмидой; они умирают, говорили они, болеют все серьезнее, они устали и отупели от монотонной работы. Ведь какие горы еды они должны готовить в обед! Хоть это и не особые обеды, а просто супы из картошки, пюре, жареная картошка, картошка в соусе, картошка фаршированная и тушеная, картошка в тысяче обличий, этих обедов слишком много, слишком много, чересчур; они бы рады, как титаны, кормить картошкой весь свет, но они всего лишь низкорослые старухи, и эта непрерывная беготня изматывает; ведь нужно еще думать об обедах самого падре, о его особых обедах, об обедах дьякона и их собственных обедах, о еде для котов, и все это одновременно и каждый день; может, они действительно одряхлели, а может, жизнь в одночасье стала им не мила. Той ночью Танкредо не придал значения их жалобам, он почти их не слушал; странно было видеть Лилий сидящими на маленьких стульчиках вокруг его кровати, всех троих, закутанных в темные шали; луна краем глаза заглядывала в окно и освещала их возбужденные, испуганные лица, наверно, такие же, как у самого Танкредо. «Нам не хочется думать, говорили они, что это Селесте Мачадо старается, прости Господи, чтобы падре Альмида забыл о нашем существовании». — «Почему бы вам самим с ним не поговорить?», спросил он. А они: «С достопочтенным Альмидой?» — «Да, с падре Альмидой». — «Боже упаси, это невозможно, мы не посмеем. Как можно роптать против того, кто дает тебе стол и кров? Ему бы самому сообразить, что с нами творится, но он так занят, на нем лежат заботы о духовной жизни прихода, мы видим его в неустанных трудах, как можно требовать, чтобы он помнил о нас, но все-таки, когда он проходит через кухню, здоровается с нами, он должен бы заметить, что мы давно состарились, должен бы понять, что мы уже не те, подумать, что нам нужна помощница, хотя бы одна крепкая девушка на самую тяжелую работу, мыть посуду, например, у нас у всех артрит, после жара печей нельзя мочить руки в холодной воде, от этого болят пальцы, посмотрите-ка, мы почти не можем их согнуть, не можем чистить картошку, для нас это пытка, но не потому, что мы ленивые, а потому, что нам невмоготу терпеть, только и всего».

— У меня вообще нет одного пальца, — осмелилась вставить одна из Лилий.

То же самое она сказала Танкредо тогда, ночью, а теперь повторила Матаморосу:

— Это моя вина. Я резала лук и пыталась вспомнить сон, который видела под утро. Я его помнила даже после завтрака, и очень радовалась, потому что сон был счастливый, такой, от которого человек смеется сам себе под нос, как ненормальный, и мне хотелось смеяться, когда я резала лук, но я забыла сон… не могла вспомнить; мне кажется, что во сне кто-то сказал у меня в голове два слова, только два слова, но я не могла их вспомнить, только два слова, и, пока я старалась их вспомнить, раз — и отрубила себе палец, вот этот, падре.

Она протянула руку, на которой не хватало указательного пальца.

— Верно, — сказал Матаморос, — пальца нет.

— Отстань ты от падре со своим пальцем, — сказала другая Лилия.

— Да, — подхватила третья. — Сама признаешь, что виновата, так о чем говорить?

— Может — сама, может — сон. Не знаю. Я рассказываю, чтобы падре понял, что мы не зря зовем его поужинать. Хотим — значит, хотим. Ради него и усталость прошла. Ради него мне и другого пальца не жалко. Это не пустые слова. Никто из нас не хочет отпускать падре.

— Самарянки, Евангелие от Иоанна 4:7–30.

— Так говорят, падре. Но вы не пожалеете.

Лилии вышли из кабинета. Снабженные и направляемые одним и тем же радаром, все три внезапно замерли на пороге. И одновременно подбоченились.

— Танкредито, — сказали они в темноту. — Побудьте с падре. Когда будет надо, мы вас позовем на кухню.

Все это время они знали о присутствии горбуна, угадывали его в темном саду.

Уже в компании Танкредо Матаморос смог, наконец, донести рюмку до рта. Он выпил ее залпом и налил еще. Снова выпил, более спокойно, и снова налил. Танкредо будто ждал, что он выпьет и третью, но Матаморос не доставил ему такого удовольствия.

— Nunc dimittis [7] , — сказал он.

— Nihil obstat [8] , — отозвался Танкредо.

Наступила тишина, которую прервала яростная тирада Сабины:

— Вам бы не следовало носить священный сан, — презрительно выпалила она.

Сабина вошла и остановилась перед Матаморосом. На ее искаженном лице читалось наигранное любопытство.

— Почему бы вам не попросить освободить вас от служения? — сказала она.

И добавила, оглядев полупустую бутылку:

7

Ныне отпущаеши (лат).

8

Ничто не препятствует (лат).

— Пьете, как грузчик. Или забыли, где мы находимся? До такой степени напились? Пользуетесь доверием падре Альмиды? То, что вы помыкаете Лилиями, мне безразлично, но я надеюсь никогда вас больше здесь не видеть, никогда в жизни. И за один стол с вами не сяду. Скажите Лилиям, что я сегодня не ужинаю, что я ушла туда, где только Бог сможет меня отыскать. И останусь там, пока не умру.

— Или пока вас не отыщет Бог, — сказал Матаморос, ни на кого не глядя.

Сабина вышла, как и вошла: стремительно, пылая гневом. На Танкредо она даже не взглянула и скрылась в саду. «Наверно, спешит туда, где ее сможет отыскать Бог», сказал падре Матаморос. Он встал с рюмкой в руке и, пока пил, смотрел в темноту.

— Я лучше пойду, — сказал он.

— И не думайте, падре.

Три Лилии вернулись. Они с превеликой деликатностью подхватили его под руки. Казалось, они собрались нести его на руках.

— Вы пойдете на кухню, — сказали они, — этого хочет Господь.

И увели его. Покорившийся падре позволил себя увести.

— Танкредито, прихватите с собой бутылку, — взмолился он, не оборачиваясь, — сделайте мне такую милость.

III

— Эти коты не дают нам покоя, их шестеро и все родственники, раньше они ничего не вытворяли, а теперь взялись нас донимать, хитрюги эдакие, бандиты, неучи, злодеи, а один еще писает, где попало, портит нам подушки, сатана.

Лилии заговорили о котах, показывая падре кухню: помимо пирамидального чулана и двух холодильников здесь стояли четыре электрические плиты, но их не хватало, и пришлось добавить к ним угольную печь, широкую и древнюю — она занимала весь угол, ее резные металлические дверцы закрывали глубокую топку, выдыхавшую красное дрожащее марево, уже не раскаленное, но яростное, нагретое опасным огнем, реявшим внутри. Рядом с печью, у окна с видом на сад, стоял длинный деревенский стол. В красноватых отблесках огня можно было разглядеть котов, мрачных и косматых, — они затаились на полках увешанного кухонной утварью буфета, на них-то и смотрели Лилии и Матаморос.