Благую весть принёс я вам

– Металлов полно, только руку протяни. О чём Искромёт говорил? Помнишь?

– Ты к чему это?
– насторожился Сполох.
– Он о мёртвых местах толковал, земля мне в глотку.

– То-то и оно. Там всего вдосталь, только копни. Туда и пойдём.

Жар-Косторез тихо ахнул и принялся судорожно грызть ноготь на большом пальце. Сполох задумчиво потёр нос.

– Община может взбрыкнуть. Дело-то неслыханное, чтоб мне провалиться.

– Это уж моя забота, - проворчал Головня.
– Твоё дело - выполнять.

Сполох поднял на него глаза, с каким-то новым выражением посмотрел на старого товарища. Хотел что-то сказать, но лишь усмехнулся и опять принялся катать игральные кости в пальцах. Зато Искра вдруг оживилась, заявила угрюмо:

– В мёртвое место я не пойду.

Все удивлённо уставились на неё.

– Буду я тебя спрашивать!
– буркнул Головня.
– Пойдёшь как все.

– Вот ещё! Тебе надо - ты и иди. Если душа не дорога, пусть там и пропадает.

Вождь в бешенстве уставился на жену.

– Я сказал, пойдёшь - значит, пойдёшь.

– Прихвостням своим приказывай, - вдруг выкрикнула Искра.
– Они тебе в рот смотрят, с рук едят, а мне не смей. Я - Артамонова, никто мне не указ. Мы - ровня с тобой. Забыл? Мы все тебе ровня, хоть никто не вспоминает об этом. Боятся. А мне бояться нечего. Захочу - вообще к отцу уйду. Или к Павлуцким.

В мертвенной тишине оглушительно затрещали поленья. Служанка, раскрыв рот, воззрилась на госпожу. Сполох, отвернувшись, почесал подбородок. Лучина с детским любопытством глядел на обоих спорщиков, точно наблюдал за увлекательной игрой. Жар-Косторез вжался в стену и не подавал признаков жизни.

Головня потянул носом воздух, обвёл взглядом родичей:

– Все меня слышали. Теперь идите. Сполох, объяви, что послезавтра выступаем к мёртвому месту - тому, которое на Тихой реке. Здесь оставим Сияна и его выводок, чтоб скотину кормили и охраняли от волков. Остальные пусть сбираются в путь.

Сполох, поколебавшись, сказал:

– Может, земля мне в уши, одних охотников взять? Бабы-то с ребятнёй к чему?

– Все пойдут, - отрезал вождь.

Мужчины молча сползли с лавок и вышли вон, косолапо переваливаясь в пушистых ходунах. Вождь помолчал, косясь на супругу тяжёлым взором. Так и хотелось отхлестать её по щекам, дуру такую. Шлея ей что ли под хвост попала? Не могла потерпеть, пока все выйдут. Нашла время...

Он хмуро сказал служанке:

– Хватит там возиться. Убери всё это.

Потом повернулся к жене.

– Когда я говорю, все должны молчать.

– Много чести!

Головня досадливо потёр ладони.

– Что с тобой творится, Искра?

– А с тобой? Никого не слушаешь, делаешь всё по-своему, гонишь нас куда-то... Будто демон вселился. Ты - не человек, Головня. Ты - злой дух.

– На свадьбе-то веселилась, - угрюмо ответил Головня.
– А теперь вишь ты - злой дух.

– Дура была. Думала, кровь Отца Огневика смоет все грехи.

– Разве хуже жить стали? Мяса вдосталь, молока вдосталь, про голод и не вспоминаем. Чего ж ещё надо?

– Ледовое искушение, - тихо промолвила Искра.

– Ты мне это брось! От тебя ещё такое слышать! Довольно и других болтунов. От папаши своего нахваталась, не иначе.

– Папашу не тронь. Он тебе ничего плохого не сделал. Лучше на себя посмотри. Женатый, а сам по девкам бегаешь. Думаешь не знаю? Вся община о том судачит. Ладно - девки! Они хоть - Артамоновы. Обидно, горько, но - пусть. Все вы, мужики - кобели. Отец мой такой же. Но он хоть со служанками не путается. А ты... посмотри на себя! Не совестно тебе? О чести бы подумал.

Головня остолбенел. Этого он никак не ожидал. Жена вождя - и забитая бессловесная девка, почти вещь, ходячее орудие. Что им делить? Ну не смешно ли?

Искре, однако, было не до смеха. Служанка, которую она мнила соперницей, как раз входила в возраст, наливалась соками, хорошела. А сама Искра если и наливалась, то только желчью. К тому же, она была на сносях, огрубела лицом, стала раздражительной. Вот и будешь тут ревновать, когда рядом вертится эта ягодка - сладкая, мягкая, только сорви. Ревность истасканной жизнью бабы к пышущей здоровьем и свежестью молодухе - вот что разъедало её.

Головня изумился. Лишь теперь, когда Искра, забывшись, выпалила причину своей злости, он поглядел на служанку как на женщину. А ведь и впрямь поспела девка, подумал он. Пора срывать. Но мысль эта, мелькнув, тут же и погасла, сменившись новой вспышкой ярости. Никто не смеет прерывать совет! Он - вождь, и все должны его слушать. А уж жена - самая первая. Он, Головня, облечён великим призванием вещать слово Науки. Он убил колдунью и Отца Огневика. Он избран вести за собою общину, и всякий усомнившийся в этом есть враг великой Науки. Как-то так.

– Никогда больше не смей встревать в мои беседы с помощниками, - отчеканил он и вскинул ладонь, предупреждая возражение.
– Никогда! Слышишь?

– А иначе?
– насмешливо полюбопытствовала Искра.

– Увидишь, что будет, - проронил Головня, отвернувшись.

Глава третья

Головня и без Сполоха понимал, что проку от баб в мёртвом месте будет как от коня молока. Только под ногами мешаться станут. Ну и что? Зато избавятся от страха перед скверной. Этот страх, глупый и жалкий, казался ему проклятьем, которое Отец Огневик посылал из прошлого. Упрямый старик даже с того света продолжал портить ему жизнь.

В путь сбирались с плачем и стонами. Матери рыдали над детьми. Мужики ходили мрачные, злые, покрикивали на жён и ребятню, цедили что-то сквозь зубы, глядя на вождя, будто отгоняли злых духов.

К переходу готовились как к перекочёвке: вытаскивали из жилищ весь скарб, одежду, утварь, грузили всё на сани. Чтобы не мучить быков, непривычных к снежным походам, Сполох решил пригнать из общинного табуна кобылиц. Но пригнал всего четырёх - остальные были на сносях. Лучина два раза посетил летник, привёз несколько больших копен сена; подростки понатаскали из тайги дров для остающихся в общине девок. Но как ни торопились, а в двое суток, отведённых Головнёй на сборы, уложиться не получилось. Слишком это было ново, необычно - зимняя перекочёвка. Слишком многое пришлось изобретать на ходу. Быки не могли переть через наст - резали ноги. Головня велел обмотать им ноги полосками шерсти, как это делал с собаками Огонёк. Коров не брали, надоенное молоко заморозили и нарубили большими белыми кубами. Не хватало нарт: на них грузили сено, пришлось делать волокуши, чтобы не идти за обозом пешком. Головня носился по общине и торопил, грозил, уламывал. Люди ворчали, но подчинялись. Медленно, со скрипом дело спорилось. Одна лишь Рдяница ни в какую не хотела идти и распекала мужа, спешившего исполнить приказ вождя:

– Ты-то куда собрался, демон безголовый, кара моя небесная? Хочешь погибать - погибай, слова не скажу, а детей не трожь. Мои они, кровные, не отдам.

– Что ж ты... в Науку верить...
– бормотал Жар.

– Я верю в прельщение и скверну. Их там хоть лопатой греби. А Наука где-то там, далеко, обо мне Она, небось, и не знает даже.

Косторез, огорошенный непослушанием жены, пробовал уговорить Рдяницу, действовал лаской и запугиванием, но всё было тщетно. Рдяница стояла на своём. Увидев, как слуги выносят вещи, она завернула их обратно.