Благую весть принёс я вам

Вернулся слуга, приволок кус замёрзшего молока. Впёрся, отодвинув плечом полог. Головня рявкнул:

– Пошёл вон.

Тот застыл, хлопая слипшимися от мороза ресницами. Бросил взгляд на Хвороста, затем, пятясь, вышел из жилища.

Головня сказал старику:

– Не забудь писарей наградить. Нам с гостями ссориться ни к чему. И чтоб кормили от пуза! Ты учеников им нашёл ли? Как дело закончится, хочу, чтоб на каждого хотя б по одному грамотею было.

– Всё сделал, великий вождь.

– Молодец, старик. Что там с ледниками? Сколько уже вырыли? Гляди, если в осаде голод начнётся, с тебя первый спрос.

Он сыпал вопросами, делая вид, что проверяет исполнительность помощника, а на деле пытался унять скребущую тревогу. Хворост старательно отвечал: про ледники и стрелы, про дрова и шкуры, про писарей и сани. Головня слушал краем уха, не вдумываясь в сказанное. Потом, прерывая старика, вдруг спросил:

– Готов ли ты за меня жизнь отдать, старик?

Тот осёкся, сглотнул.

– Всем сердцем, великий вождь! Прикажи - и пойду на смерть.

Головня усмехнулся, не разжимая зубов, куснул ноготь на большом пальце.

– Верю тебе. Тебе, единственному, верю. Вижу, как стараешься, как сил не жалеешь ради общего блага. И сыновья у тебя достойные, один другого лучше.
– Он глянул на изуродованного Пара.
– Не унывай, парень. Уши, нос, борода - всё пустяки. Главное - руки-ноги целы и голова на плечах. Найдём тебе красавицу, будешь её любить, детей с нею рожать. А если заартачится - высеку нещадно. Любую, какую выберешь, тебе отдам - за муку, что ради народа принял, за рвение твоё и верность.

Тот молчал, только лупал глазами-дырами на безволосом лице. Старик схватил случившуюся под рукой кружку, швырнул ею в сына.

– Благодари вождя, бестолочь.

Пар пробормотал, потирая ушибленный лоб:

– Благодарю тебя, великий вождь.

Старик торопливо заговорил:

– Ты не смотри, что он не скор на ответ, великий вождь. Угнетён умом от страданий, скорбит тяжко. Оклемается - ещё лучше прежнего будет. Уж я-то знаю, великий вождь.

– Ладно, ладно, - прервал его Головня.
– Понимаю. Второй-то не подведёт? Ежели запоздает - туго нам будет.

– Да уж извернётся, своё дело сделает, - заверил его Хворост.

Головня опять задумался, потеребил нижнюю губу.

– На него вся надежда, - промолвил он.
– Иногда сомнение грызёт - не сплоховал ли я, послав его со зверолюдьми? Они ведь, зверолюди эти, Науки не знают, идут за человеком как псы неразумные. Сейчас вот за старшим твоим пошли, покорились его воле, а завтра, может, сами же его и растерзают, а?

– Сам говоришь - псы неразумные, - ответил Хворост.
– Где это видано, чтобы собаки погонщика драли?

– Твоя правда, старик. Ещё иное меня гложет: не напрасно ли забрался я сюда, в мёртвое место? Оно ведь истинно мёртвое - всё кровью народа полито. Сам помнишь о том. Роковое место. Проклятое. Эвон за южным склоном все луга в могилах. Вот и думаю - не проклят ли я? А потом вспоминаю: ведь не сам, не по своему почину сюда пошёл, а по совету Чадника. Он говорил: пришельцы в чистом поле сильны, а приступать к каменным стенам у них охоты нет. Вот и ушёл. Подумал: уж Чадник-то этих сволочей знает, плохого не присоветует. Теперь вот в сомнениях. Не дал ли маху? Что скажешь, старик?

– Скажу то, что уже говорил тебе, великий вождь. Я гостю верю, он много добра принёс. С чего бы теперь нас губить? Даже и ныне, когда нет его с нами, помогает - грамотеи его работают, не покладая рук. Стал бы он нас под громовые палки подводить, когда сам же людьми поделился? Да и с чего бы? Не ссорились мы с ним, наоборот, даём всё, что просит. Свою же выгоду потеряет. И, воля твоя, великий вождь, а только кроме разума ещё и чувство мне подсказывает: друг он нам. Горячий искренний друг. А подарки какие сделал! Тебе - серебряную уздечку и шёлковый потник для лошади, мне - золотой перстень с чудесной птицей. Ничего ему для нас не жалко. Всё готов отдать, хоть и наговаривают иные, будто лишь о своей корысти печётся.

Скрипучий голос старика клокотал в темноте жилища, внушая Головне спокойствие и уверенность. Серыми искорками таяли снежинки, залетая сквозь дыру в потолке, и шумел ветер, гуляя меж перекрещённых слег. Где-то там, в окостеневшей от мороза тайге, пробивались через снежное безбрежье чёрные пришельцы с громовыми палками, ведомые демонами болезней и смерти. Где-то там, в застылых топях, бежал, перепрыгивая с кочки на кочку, косматый Обрезатель душ, со свистом рассекая воздух острой косой, и кружились над ним жадные пожиратели надежд и мечтаний, предвкушая скорое пиршество, а впереди неслись бессмертные медведи, сверкая загнутыми вниз клыками. Но всё это было далеко, во враждебном мире, а здесь, в жилище, под защитой древних стен, тлел огонёк добра и жизни, готовясь дать отпор силам зла.

И Головня, вдохновлённый, сказал:

– Правду молвишь, дед! Истинную правду.

И вышел из жилища.

Сквозь паутину обледенелого кустарника проглядывали сосновые ветви, укутанные в снежные рукава. В переплетении крон проглядывало серое небо. У комлей, зарывшись в сугробы, спали мохнатые существа. Спали, обнявшись по двое и по трое, согревая друг друга дыханием и биением сердец.

Ожог выбрался из полузасыпанного снегом шалаша, встал, отряхиваясь, на ноги, зябко поёжился. Метель давно стихла, стояла тишина, нарушаемая лишь сонным сопением зверолюдей и фырканием кобыл, разгребавших копытами снег. Перед шалашом, разметав сугроб, корячился, взбудораженно скалясь, дозорный - весь в серебре инея, шерсть торчком, под чёрным носом застыли жёлтые потёки. Рыча и ухая, он часто кивал, с обожанием глядя на начальника.

– Чего лыбишься?
– спросил Ожог.
– Заметил кого?

Дозорный завращал головой и глазами, замахал руками, издавая странные чирикающие звуки. Ожог уже знал, что это означает "да".

– Пришельцы, что ль?
– спросил он. Просто так спросил, не надеясь на ответ: для этих тварей что таёжник, что пришелец - всё едино. Небось, углядел каких-нибудь людей, вот и поднял тревогу, засранец. Не дал начальнику поспать в тепле.

Но дозорный продолжал свои ужимки, будто не слышал вопроса. Сокрушённо посмотрев на него, Ожог сказал:

– Ну веди, показывай.

И поднял ладони, чтоб было понятнее.

Дозорный повёл: облизываясь и ухая, не оглянувшись ни разу, шерсть вздыбилась на хребтине - верный признак готовности к бою.

Дивные твари были эти зверолюди. Силой не возьмёшь - прячутся в расселинах и норах, удирают стремглав - не догонишь. А другого подхода к ним Ожог поначалу и не знал. Оттого и мотался так долго по ледяным полям, теряя силы и терпение. По ночам воины забирались в шкурницы, хлебали для согрева навар из коры и листьев местной низкорослой ивы, слушали, цепенея, вой волков и ухающую перекличку зверолюдей, шнырявших в полумраке. Сторожей не выставляли - всё равно бесполезно. На лошадей твари не покушались, в шкурницы не лезли, к чему напрасно мёрзнуть?