Благую весть принёс я вам

Однажды посчастливилось: в неприметном овражке напал на логово мохнатых созданий, убил самого задиристого, что швырялся камнями в его воинов, остальных повязал. Тряс перед ними тушкой пойманного песца, пытался втолковать, чего ему надобно от них. Те только мычали и жмурились, как от яркого света, боялись смотреть в глаза. Плюнул, велел переколоть всех копьями. Понял: с этими тупицами мяса не сваришь. Да и воины роптали, натерпевшись страху. Злорадствовали за спиной: "Это тебе не Жаровых дочек казнить. Здесь и по колпаку дать могут".

С досады хотел уж поворачивать назад, да решил попытать счастья на берегу большой воды - повёл отряд на запад. Повёл, ни на что не надеясь, просто для очистки совести. Чтоб не говорили потом, будто поленился или, хуже того, струсил. Воины колебались, осторожно грозили, жаловались на бескормицу. Ожог не поддался, съездил кое-кому по рылу, произнёс вдохновляющую речь. На время притушил недовольство.

Но и там долго не мог ничего добиться. Помог случай: один из всадников наткнулся на совиное гнездо. Птенцы кинулись кто куда, родители закружились рядом с воином, принялись бить его крыльями, тот отмахивался, ругаясь. Ожог, не долго думая, прицелился из лука и застрелил обеих птиц. Стрелком он был отменным, с расстояния в пять десятков шагов попадал медведю в голову.

Тут-то всё и перевернулось. Зверолюди, до того удиравшие со всех ног от таёжников, вдруг потекли к ним со всех сторон, расстилались по снегу, протягивали лапы, будто в молитве. Ожог прибалдел поначалу, насторожился - думал: хитрость какая, заманивают, сволочи. Но затем, приободрившись, выступил вперёд, показал всем соболиную шкурку: мол, несите такие же, сколько у вас есть, другого ничего от вас не надо.

Той же ночью к нему приволокли нескольких мёртвых соболей с разможёнными головами, оставили возле стоянки. Ожог не знал, смеяться ему или плакать. Освежевал добычу, кинул шкурки в притороченный к седлу тюк, сказал воинам:

– Ну хоть с голодухи теперь не подохнем.

Зверолюди понемногу осмелели, приходили уже днём - робко приближались к жилищам, шмякали волосатые зады прямо на снег, алчущими взорами наблюдали за людьми. Ожог не гнал их, кидал варёное мясо, тряс перед тупыми мордами шкуркой соболя, втолковывал:

– Вот такие мне нужны. Понятно вам, демоны мохнатые? Не зверь, а только шкура его.

Не понимали. Тащили ему дохлых соболей с разбитыми башками, швыряли под ноги, ждали награды, искательно глядели в глаза. "Собаки, истые собаки, - думал Ожог.
– Был бы хвост - завиляли бы".

Их приходило всё больше и больше, они уже не скрывались, не шарахались от людей, как пугливые зверьки, а садились вокруг стоянки и наблюдали за лесовиками. Воины, привыкнув к такому соседству, покрикивали на них, пинали, сгоняли с места - те отбегали и снова садились на снег. Сколько их было? Пять раз по пять пятков? Или больше? Ожог не считал. Отчаявшись что-либо втолковать этим созданиям, отправился в обратный путь. А твари - удивительное дело!
– пошли за ним. Ползли, когтисто вспарывая снежный покров, тянулись вслед за уходящим отрядом. Целое войско вывел Ожог из ледяных полей, толпу обросших шерстью, приземистых существ, спавших на снегу и жравших сырую плоть.

Что это было - успех или провал?

"Ах-ха-ха-ха-ха!
– покатывался со смеху вождь, слушая его рассказ.
– Ха-ха-ха! Пушистые дряни приняли тебя за колдуна. Ты пустил стрелу, а они посчитали это волшебством, жалкие недоумки! Но я-то, я-то... ох, должен был предугадать, глупая башка... ведь знал же, знал... не просёк... Ты для них - чародей. Великий искусник, ха-ха... Огня они не боятся... видели уже... у загонщиков и видели, ха-ха... они стрел боятся. Знаешь, почему? Потому что... потому что колдунья из лука стреляла... Оттого и устрашились тебя... решили, что наследник... колдунчик, ха-ха!..". Ожог слушал его и цепенел от страха. Если он - колдун, то кто тогда - вождь? "Ладно, - подвёл итог Головня.
– Раз привёл ты этих уродцев, начальствуй над ними. Пусть тупицы, зато верны. А это сейчас - главное".

И вот теперь Ожог шёл за дозорным по заснеженному сосновому бору, всматривался в его сутулую, сплошь заросшую жирным чёрным волосом, спину (одежды зверолюди не знали) и горделиво размышлял: а ведь эти мохнатые чудища, пожалуй, жизнь за него отдадут, если придётся. Кто он для них? Колдунчик, как сказал вождь, или... бог?

Дозорный шёл очень ловко: ступал в собственный след, переваливаясь на кривых ногах. Цепочка следов, петляя меж вспененных комлей, уходила к опушке. Кругом ворочались дремавшие зверолюди; сидевшие у шалашей воины проверяли сёдла, грызли заиндевелую строганину, негромко переговаривались. Кто-то вычищал сосульки из ноздрей стреноженных кобылиц, другой нёс бадью с растопленным снегом.

Вдруг откуда-то раздался визг, скулёж, раскатились ядрёные словечки, как костяшки по столу. У шалаша под седой расщеплённой сосной возился клубок тел. Оттуда выкатился, вереща, маленький зверочеловек и помчался прочь, отталкиваясь от земли всеми четырьмя лапами. Дремавшие зверолюди зашевелились, открывали глаза, с безразличием смотрели на своего удирающего собрата.

– Что за вопли?
– громко спросил Ожог, останавливаясь.
– Опять жратву не поделили?

– Тетиву хотел спереть, сволочь, - отозвался коренастый воин с нарывами по всей роже. Он стоял на колене, держа в левой руке лук, а правой выгребал снег из-за шиворота. Рядом, у чёрного круга кострища, его товарищ - лядащий и лупоглазый - затягивал кожаные ремни на ходунах.
– Тетива ему, вишь, приглянулась, стервецу.

Ожог сердито засопел, с досадой озирая лежавших тут и там зверолюдей. Бойцы они были отменные, но порядка не знали совершенно. Жили как животные, на глазах у всех сходились со своими волосатыми бабами, брали что хотели, дрались постоянно из-за лакомого куска. Собаки, чистые собаки...

Ожог рявкнул, отогнув край колпака:

– Привязать наглеца к дереву. И оставить на всю ночь. Живо!

И потопал дальше.

Провожатый вывел его к краю леса. Среди раскорячившихся больных лиственниц и куцых берёзок буйно разрослись кусты шиповника и можжевельника. Ниже, через пяток шагов, деревья заканчивались и шла сплошная полоса оленьего мха (концы бледно-зелёных веточек пепельными чешуйками выглядывали из-под снега), а ещё дальше, в балке, начинались погребённые под сугробами пырейные луга.

Вот по этой-то балке, выворачивая хвост из-за растёкшегося уступами голого холма, двигался обоз. Мохнатые толстоногие кони, по двое и по четверо в упряжке, тянули вытянутые, на высоких полозьях, сани, на которых во всю длину стояли жилища из оленьих и медвежьих шкур. Над полукруглым верхом каждого жилища торчала чёрная от копоти железная труба. Дымы из труб сливались в единую чёрную, с разрывами, полосу, висевшую над обозом подобно грозовой туче. Вокруг обоза, нахохлившись, ехали всадники в вывернутых кожей наружу одеждах, с притороченными к сёдлам громовыми палками в чёрных чехлах. Лошади медленно торили путь через снежное поле, мерцая инеем на носах и гривах. Слышался отрывистый перещёлк голосов, из-под низко опущенных колпаков выпархивали облачка пара. Впереди, слегка оторвавшись от остального обоза, пылили порошей собаки, тянувшие нарты с одиноким седоком, который то и дело покрикивал на них, сдерживая рвущихся вперёд псов. Лицо седока терялось под колпаком, но судя по лисьему меховику и камусовым ходунам, это был кто-то из местных.

Ожог замер, присев на корточках за наполовину поваленной ветром лиственницей, чьи выдранные из земли корни служили ему верным прикрытием. Рядом затаился, не дыша, зверочеловек: лёжа на снегу, неотрывно смотрел сквозь заросли шиповника. "Вот они, голубчики, - с беспокойной радостью подумал Ожог.
– Вот они, родимые. Дождались". И сразу стало жарко, точно подул знойный ветер, и забилось сердце, и скрипнули зубы, сжавшись от ненависти. Вот они, лютые враги, замахнувшиеся на веру Науки. Издали совсем нестрашные, даже какие-то жалкие - скукоженные, несчастные. Сразу видно - зябко им, убогим, непривычные они к морозу. А всё же прут неумолимо, алчные до чужих земель. По сусалам бы им, да за волосья оттаскать, мерзавцев таких.