БЛАТНОЙ

Губы ее приоткрылись. Я ощутил ее дыхание, костяной холодок зубов… И прошло немало времени, прежде чем мы снова заговорили.

— Эта ночь наша, - пробормотал я, остывая, с трудом переводя дух.
– Ну а потом?

— А что - потом?
– прищурилась она.

— Неужели у нас одна только эта ночь?

— А ты бы еще хотел?

— Конечно!

— Ну, встретимся завтра - в эту же пору…

— Эх, да я о другом, - проговорил я тоскливо, - я вообще… О будущем…

— Во-о-он ты про что, - сказала она протяжливо и завозилась, застегивая блузку, поправляя мятые волосы.
– Стоит ли затевать?… Ах, ты действительно маленький! Получил игрушку и не хочешь выпускать из рук. А с игрушкой этой - беда… Слышал, как меня давеча брат обозвал? Ну, может, я и не гадюка, но все же учти: ты со мной еще намаешься. Я ведь и сама с собой маюсь… Зачем тебе это?

— Не знаю, - сказал я растерянно.

— Вот и не спеши, не надо… Не гони лошадей.

Но через неделю она сама вдруг завела об этом разговор. Мы лежали с ней в степи на том же месте, на краю оврага. И опять была сумеречь, и тянуло прохладой, и в синеве, сквозь облачные перья, светилась восходящая луна. По диску ее бежали багровые отсветы. Красноватое зарево растекалось на горизонте. Мутные лунные тени скользили по травам, по волнам ковыля… И там, в ковыле, послышался людской гортанный говор, тупой и частый топот копыт. Голоса множились, приближались. Я встрепенулся, привстал с беспокойством.

— Сюда идут, - сказал я, - увидят.

— Лежи, - отозвалась она спокойно, - никто сюда не придет.

— Но ведь они не знают…

— Знают, - сказала она, - весь табор знает! Давно уже… А ты что ж думал, это можно скрыть от людей?

— Ну, и как же к этому относятся?
– спросил я, закуривая.
– Что говорят?

— Да по-разному. Молодые тебя, конечно, ненавидят.

— Это из-за чего же?

— Из-за меня, наверное, - просто сказала она, - сам понимаешь.

— Понимаю. Ну а старые? Отец, например?

— Тату пока молчит. И это уже хорошо.

Она взяла из моих рук папиросу и затянулась несколько раз. И потом, вернув ее, вздохнула прерывисто.

— В общем, деваться теперь некуда… Ты все равно уже мой Ром. Понимаешь? «Ром» - это, по-нашему, муж, - и, вплотную приблизив ко мне лицо, добавила жарко и медленно: - А я - твоя Ромни…

* * *

Так началась моя цыганская жизнь!

Оставшись в таборе, я быстро обжился, освоился; неплохо выучился плясать и лихо отбивал чечетку на таборных гульбищах. И ходил я теперь, как заправский ром, - в расписной косоворотке, в смазанных, поскрипывающих сапожках.

Однако идиллия эта вскоре окончилась; мне пришлось отсюда уехать… Слишком много оказалось у меня здесь врагов!

Однажды ночью по дороге на станцию меня подстерегли молодые цыгане (очевидно, те самые, о которых говорила мне Маша), подстерегли - и жестоко избили.

Ах, как они били меня!

Их было пятеро; они обступили меня, плотно взяли в кольцо. И я не мог, окруженный, ни вырваться, ни защититься по-настоящему. Они били меня кольями и кнутами, причем не спереди, не в лицо, а сзади - по спине, по бокам, по ребрам.

Всякий раз, сбитый наземь ударом, я поднимался и поворачивался в ту сторону, откуда удар этот был нанесен. И тут же вновь валился с ног. И опять поднимался со стоном. И так я крутился во тьме - беспомощный, оглушенный яростью и болью.

Передо мной маячили белесые лица; я простирал к ним руки, тянулся к ним, но достать не мог, не успевал… Потом я упал и уже не поднялся.

Очнулся в шатре на следующий день. Первый, кого я увидел, был старый цыган. Угрюмый и насупленный, он склонился ко мне, спросил коротко:

— Кто?

— Не знаю, - сказал я, - не помню.

— Но, может, догадываешься?

Старик посмотрел на меня выжидающе. Поскреб ногтями в бороде - ухватил ее щепотью.

— А? Кто? Ты не молчи…

— Темно было, - ответил я, - не разглядел.

— Ну, что ж, - сказал он тогда и вздохнул с видимым облегчением.
– На нет и суда нет… Ладно!

Затем из небытия появилась Маша. Причитая и всхлипывая, уселась она в изголовье. Положила на лицо мне прохладные, мягкие, ласковые ладони.

— Я здесь, я с тобой, - задыхаясь, давясь от слез, прошептала она.
– Не бойся, родной мой, ничего не бойся. Я - твоя! Понимаешь? С тобой.

— Вот этого он как раз и должен бояться, - отозвался вдруг Кинто.

Я не видел его, улавливал только голос:

— Почему, ну, почему ты такая? Ты не приносишь радости; только вредишь, только всем гадишь… Видишь, что с парнем сделали? Перебили руку, сломали ребро.

— Но в чем же я виновата?
– жалобно спросила Маша.

— А черт тебя знает!

— Я ведь здесь никому… Ни с кем…

— Зато много авансов выдаешь.

— Ничего я специально не выдаю. Так оно все само получается.

— Допустим, - сказал Кинто, - но ему от этого не легче! Потом они говорили о чем-то по-своему, по-цыгански. И в невнятном этом бормотании я различал одно только слово: «Уезжайте»…

— Уезжайте, - повторил по-русски Кинто, - здесь все равно добра не будет. А там, вдвоем, - кто знает?
– может, вы и уживетесь, будете счастливы.

* * *

Но нет, мы не были счастливы.

Отлежавшись, окрепнув слегка, я увез Машу на Северный Кавказ - на Кубань, поселился там в казачьей станице, думал пожить в тишине, без приключений… Однако приключения начались сразу же. На третий день по приезде в станицу Маша исчезла, пропадала где-то сутки. И явилась домой веселая, пыльная, с тяжелым мешком за плечами. Оказывается, она ходила по дворам - гадала, побиралась, выпрашивала куски.

Я пробовал убедить ее в том, что занятие это - не из лучших; доказывал, что сумею сам прокормить семью… Все было бесполезно!

Она продолжала время от времени исчезать из дома. И случалось, пропадала надолго. Существо это, вообще, было странное, во многом непостижимое, исполненное какой-то наивной порочности. И в результате мы с ней расстались, вконец утомленные друг другом и не сумевшие друг друга понять.

30 Сталинский пруд

— Брось, не грусти, - сказал Кинто.
– Что ни делается - все к лучшему!

— Правильно, - вздохнул я.
– А все-таки жалко…