БЛАТНОЙ

Хасан исчез. Он воспользовался общей растерянностью и суматохой и выпрыгнул через окно. Сделать это было нетрудно, Марго жила на первом этаже.

— Упустили, - завопил я.
– Из рук ушел… Что же делать, братцы?

— Н-да, глупо, - пробормотал Кинто, подойдя к окошку. Он смахнул рукавом осколки с подоконника, потрогал шаткую раму.
– Глупо получилось. Не чисто, не по-деловому. Ай-ай-ай…

Кинто расстегнул пиджак - достал из-за пояса вороненый, масляно поблескивающий кольт. Осмотрел его внимательно, с треском прокрутил барабан и ловко вскочил на подоконник.

— Где ж ты собираешься его искать?

– спросила Марго.

— Не знаю, - сказал, оборачиваясь, Кинто, - да все равно - далеко он не уйдет.

— Что же, ты прямо на улице, средь бела дня, пальбу откроешь? В открытую? Нет, Кинто, так не годится!

— Ну а как же тогда быть?
– наморщился Кинто и опустился на корточки.
– Неужели дадим ему уйти? И как его потом достанешь? Где?

— Во всяком случае не на пруду, - сказал я, - в кодлу он не явится. Не такой, братцы, он дурак! У него теперь один выход: бежать из Грозного…

— Это верно, - пробасил от дверей Абрек. Он по-прежнему стоял на пороге, мусоля папироску, загораживая собою выход.
– Хасан не дурак. Однако без барахла своего он не уйдет. Полтора миллиона - шутка сказать! Головой ручаюсь, он первым делом за вещами своими, за грошами, за своим золотишком кинется… Вот там-то и надо его пасти!

— Но где это все у него спрятано?
– задумчиво поднял брови Кинто.

— А это мы у мальчиков спросим, - усмехнулся Абрек.
– Они в курсе.

Он сказал это, и сейчас же среди хасановских ребят возникла тихая паника. Они сбились в кучу и испуганно замерли.

Абрек обвел их сумрачным цепким взглядом. Потом поманил одного из них пальцем:

— Иди-ка, голубь, сюда! Ты меня знаешь?

— Знаю, - с готовностью ответил тот. Приблизился к Абреку и как-то съежился сразу - словно бы вдруг озяб.

— Слышал, о чем речь?
– спросил Абрек.

— Ага…

— Хасанову хавиру можешь указать?

— Могу! Ради Бога! Но у него их две… тебе какая нужна?

— Обе!
– отозвался Кинто. Грузно, похрустывая битым стеклом, слез с подоконника, спрятал револьвер под пиджак.
– Обе нужны. И сразу! Сейчас! Тут ни минуты терять нельзя.

Абрек сказал, выплюнув окурок:

— Тогда разделимся. Я пойду с этим, а ты прихвати другого кого-нибудь…

— Лады, - кивнул Кинто. Он посмотрел в угол на столпившуюся там глухо шепчущуюся шпану и приказал властно:

— Идемте-ка все! Покажете, где да что… Тут вам делать нечего… Но с-смотрите у меня: без фрайерства, без хитростей! Если только что-нибудь - положу на месте.

И он небрежно - растопыренной пятернею - похлопал по пиджаку, по тому самому месту, где грелся у его живот тяжелый вороненый кольт.

32 Сомнения

— Что же все-таки было там, на Вокзальной?
– спросил я затем у Марго.

— Ах, да что… - она вздохнула, косясь на Алтыну; та лежала на диване ничком, расслабленная и притихшая, и, судя по всему, спала.

— Этого Абрека ты ведь лучше меня знаешь.

— Знаю, - сказал я, - лютый мужик.

И тотчас припомнился мне случай, происшедший в Тбилиси, чудовищный случай, о котором в поныне еще толку все кавказское ворье… В одном из тбилисских ресторанов за банкетным столом сидели однажды урки, собравшиеся на толковище. Был среди них и Абрек. Внезапно к столу подошел некто Гоги - местный блатной с запятнанной репутацией. О нем ходили нехорошие слухи. Поговаривали, будто где-то он был уличен в нечестных поступках - и не смог оправдаться…

Когда Гоги появился возле стола, урки умолкли настороженно. Потом один из самых авторитетных - старый ростовский взломщик по кличке Бес - сказал негромко, вполовину голоса: - Сгинь, мерзавец.

— Но почему?
– уперся Гоги.
– За что? На каком основании?

— Не шуми, - предупредили его блатные, - кончай базарить! Ты свою вину сам знаешь.

— Ничего не знаю, - заявил Гоги, - никакой моей вины нету. А за чужую болтовню я не ответчик.

— Значит, не уйдешь?

— Нет. А если я в чем грешен - пусть докажут…

И вот тогда поднялся из-за стола Абрек. Он встал, вертя в пальцах вилку, небрежно поигрывая ею. Подошел к несчастному этому парню и вилкой проткнул ему глаз. Проткнул и вырвал, и потом, посолив этот глаз, невозмутимо сжевал его, съел, запив бокалом терпкого цинандали…

Все это я вспомнил сейчас и повторил:

— Представляю, что он сделал с этим Саркисяном!

— Все лицо ему искромсал ножом, - сказала, нервно закуривая, Марго.
– Смотреть было жутко.

— Так… И куда ж вы его потом дели?

— В том подвале есть котельная. Понимаешь? Пришлось, его в топку бросить, чтоб никаких следов…

— О, черт возьми, - проговорил я, содрогаясь.
– О, черт, что за проклятый мир? Куда я попал? Теперь и Хасана эта участь ждет… Да плевать на все его подлости!

— Не психуй, - жестко сказала Марго и рывком загасила о стол сигарету.
– Об этом раньше надо было думать. Ты ведь сам все затеял! И участь свою выбрал сам. Кого ж теперь винить?

— Да, да, ты права.

Я почувствовал вдруг усталость, отчаянную и безмерную. На душе стало муторно и нехорошо… Подруга моя сказала правду: я сам был во всем виноват! Я сам избрал такую участь, и пошел на дно, и с каждым днем опускался все ниже и ниже…

Что- то случилось со мною, что-то во мне словно бы надорвалось. Так бывает с туго натянутыми струнами; одно неосторожное движение -и волокна лопаются, звеня.

— Я устал, - сказал я спотыкающимся, тягучим, сонным голосом, - я страшно устал! И вообще, я не знаю, как мне жить дальше… Не знаю… Во всяком случае, так, как сейчас, я жить не могу! Ты понимаешь меня, Королева?

— Понимаю, - ответила она и неожиданно мягко, тепло, почти по-матерински погладила меня по голове.
– Понимаю теперь, какой ты есть…

— Это какой же?
– самолюбиво дернулся я.

— Ну, ну, не ершись, - сказала она, продолжая поглаживать меня, ворошить мои волосы, - не дергайся попусту! Ты, конечно, мужик, стоящий мужик - это я еще ночью поняла… Для постели ты годишься, а до дела пока еще не дозрел. Есть в тебе эдакая червоточина, как и в этой дуре моей, в Алтыне. Интеллигентность вас губит, вот в чем вся суть! Добренькими хотите быть… А в нашем мире на таких - на добреньких - воду возят. Доброта - как навоз, ею землю удобряют… Ты вот пожалел сейчас Хасана, а он тебя не пожалел бы, нипочем бы не пожалел! И прав был бы по-своему; он старая сволочь, он знает жизнь. А тебя учить еще надо.