Блаженные времена, хрупкий мир

Срочное письмо вчера после обеда. Посыльному он даже дал на чай. А в письме ничего, кроме нескольких скупых строк. Особый дар Юдифи выражаться кратко, но с душой. Сущее и видимое. Интересно, сколько времени он, ничего не понимая, смотрел на эти строки. Каллиграфический почерк Юдифи, легкий, гармоничный, четкий, не то что его почерк, где буквы хромают и падают во все стороны, почерк Юдифи напоминал балетное ревю из знаков, которые строились из идеально ровных линий, словно шеренга одинаковых балерин, и все они одновременно отбрасывали ножки в одну сторону, превосходная хореография, которую любой эксперт-графолог встретил бы взволнованными аплодисментами.

Пусть он не сердится, писала она, но представилась возможность поехать с одним знакомым на несколько дней в Париж, и за гостиницу ничего платить не надо, а от такой возможности увидеть Париж она никак не может отказаться, это Лео, конечно, поймет. Она уезжает уже сегодня и поэтому никак не может к нему прийти. Она уверена в том, что дела у него в Бразилии пойдут хорошо, и надеется, что он ей скоро напишет. Всего доброго, aquele аЬrасо — обнимаю. Юдифь. Перо — это меч, ее нога опирается на голову мужчины. Мертвая ненависть. Что такое любовь? Всю ночь, свою последнюю ночь в Вене, он не мог заснуть. Чего стоило ее обещание? Он выпил много рома, но это не помогло. Представилась возможность. Может быть, он не мог заснуть, потому что выпил много чаю. С одним знакомым. Он ходил по комнате взад и вперед, почти всю ночь, это был пеший переход почти от Вены до Парижа. Разве он значил меньше, чем какой-то знакомый? Такая возможность. Почему бы не попробовать. Не ему, не от запретного плода. Ром. Дела у него пойдут хорошо. Но заснуть он не мог. Всего доброго. Надо открыть окно. Слететь вниз, к ангелам, и, подобно ангелу, воспарить! Он летел, рассекая воздух. В Бразилию. Оставляя все. И любимое, и ненавистное. Письмо. Перечеркнуть все, когда-нибудь приходится подвести последнюю черту. Адресат скончался. Для Лео Юдифь умерла. Отныне все будет по-другому. Разве могло быть что-либо более унизительное, бесплодное, безрезультатное? Нет. Он летел к чему-то лучшему. Он летел домой. Все будет хорошо. Его подталкивала мощная сила. Очень мощная. Ненависть. Но он очень скоро забыл о ней. Он был уже слишком далеко. Далеко от чего? Он забыл.

Как много у него оказалось забот. Найти жилье. Сначала он поселился в гостинице на улице Сан-Жоан. Фешенебельная улица Сан-Паулу тридцатых годов. Постепенно пообтрепавшаяся и замусоренная. Город слишком быстро разрастался. Все, кто мог себе это позволить, переехали с улицы Сан-Жоан в другие места. Она была не приспособлена к хаосу современного уличного движения. Мест для стоянок не было. Богачи уехали. С близлежащего автобусного вокзала хлынули переселенцы из бедных областей северо-востока, заполонили весь квартал, набились в дешевые забегаловки, они валялись на улицах, попрошайничали, занимались мелким грабежом. Матери семейств и их дочери предлагали себя. От этих символов падения венерическую болезнь можно было получить с гарантией, Лео неоднократно был близок к тому, чтобы поддаться искушению, неважно, пять или семь долларов заплатить за отпетое бездушное распутство, которое вовсе не так много обещало, как казалось, да, beleza, да, красотка, пойдем, нет, все-таки нет, бегство в гостиницу, это было вовсе не распутство, остановленное страхом, это было принесенное с собой из Вены тщеславие и отчаяние, да, я хочу заболеть сифилисом, заплатить за вход в гениальность, [14] и тут же — страх. И путь этот вел из бара на углу улицы Виториа и Сан-Жоан — к тростниковой водке в баре гостиницы. Страх оставался, тоска по гениальности растворялась и исчезала. Ну и шумно же здесь. Днем и ночью — шум. От улицы Амараль Гуржель до улицы Сан-Жоан, ниже Дуке де Кашпас — одна сплошная строительная площадка. Они строили навесную автостраду на сваях над этой фешенебельной улицей, бывшей некогда гордостью города, чтобы можно было поскорее миновать эту мусорную кучу между роскошным кварталом Пасаэмбу и гордо возвышающимися особняками Жардинс. Вот здесь Лео сначала и жил, на Сан-Жоан, проводя дни в поисках жилья, разъезжая и проходя пешком по городу многие километры, вечером — кружка пива на улице Виториа, или два-три пива в баре «Брахма», на углу Сан-Жоан и улицы Ипиранга, трое по меньшей мере шестидесятилетних мужчин, один из которых — мулат, наигрывали вальс внизу, в ресторане, а в баре сидели пожилые господа в потертых костюмах и женщины, выглядевшие как сводни из романа Маркоса Рея, они ели сырные палочки и оливки, таков был бар «Брахма», где по-прежнему было самое лучшее в городе пиво в разлив, а по дороге в гостиницу — проститутки, настолько апатичные, что даже не удосуживались заговаривать с возможными клиентами, Лео сам заговаривал с ними, или чуть было не заговаривал, а потом срочно ретировался в гостиницу. Здесь были самые дешевые гостиницы, которые, хотя и пришли в ужасное состояние, все же до сих пор сохраняли несообразную теперь роскошь и величественный масштаб, благородство и изощренность отелей тридцатых годов. Гораздо более скромная и маленькая комната в более солидных районах города стоила вдвое дороже. Лео ничего не боялся, все шорохи и запахи были ему здесь знакомы еще со времен детства и юности, они только сделались сильнее, резче, грубее, поэтому и казались незнакомыми. Но это было то незнакомое, среди которого он рос. А было ли в них что-то еще, связанное с тем, что он принес с собой? Он уже не мог вспомнить.

14

…сифилис, входной билет в гениальность… — аллюзия на судьбу и суждения немецкого философа Фридриха Ницше (1844–1900) и на героя романа «Доктор Фаустус» (1945) немецкого прозаика Томаса Манна (1875–1955).

Важнее всего найти квартиру, и как можно скорее. Целыми днями он был на ногах. К маклерам, от них — по адресам, и потом снова к маклерам. Объявления в газетах приводили его и в невероятно роскошные дворцы, и в крысиные норы. Через две недели он потерял всякое терпение и снял домик, при котором даже был свой небольшой сад, в квартале Бруклин, но не в том благородном и привольном старом Бруклине, чисто жилом квартале, а в Бруклине новом, зажатом между двух больших и шумных транспортных артерий города, улицей Вереадор Жозе Динис и улицей Санто-Амаро, очаровательный домик, и тем не менее очень дешево, ровно посредине между двумя близлежащими фабриками, шоколадной фабрикой Лакта и фабрикой оружия и боеприпасов Альво лимитада. Он заключил договор на один год. Договор был без права продления. Через год домик подлежал сносу и должен был уступить место небоскребу, подобному тем, какие устремлялись ввысь вокруг него. Дольше Лео и не собирался здесь оставаться. С этим маленьким домиком Лео просто повезло. Собственный сад. Дешево. И очень удобное сообщение благодаря этим двум большим улицам. Он купил подержанную машину. Купил кровать и плиту, холодильник, ложки, ножи и вилки, посуду, стаканы, стол и кресло, утюг и шезлонг, чтобы сидеть в саду. Вечерами он устраивался в шезлонге перед домом. В саду у него были даже орхидеи. В зависимости от направления ветра пахло либо шоколадом с шоколадной фабрики, либо порохом с оружейной фабрики. О Юдифи он почти не вспоминал, только иногда в те вечера, когда пахло порохом. Но на самом деле у него не было ни времени, ни желания думать о ней, думать о том, есть ли у нее друг, конечно, есть, с ним-то она и поехала в Париж, кто это мог быть, какой-то человек-фантом, может быть, эдакий трудяга, без тени гениальности, и все у них идет как по маслу, и у самой Юдифи тоже все в порядке, что-то она сейчас там поделывает, он не тратил сил на то, чтобы представить себе все в подробностях, разумеется, она закончила университет, с тем своим обычным прилежанием, которое позволяет ей делать все вовремя и должным образом, как нечто само собой разумеющееся, но то, что всем известно, миру неинтересно, это тоже само собой разумеется, если он пытался представить себе Юдифь и того мужчину, что-то никакого единого образа у него не возникало, этот образ не на чем было строить, да и было все это слишком далеко, совершенно другой мир, а ему так много надо было сделать в своем собственном мире, так что он вовсе не думал о Юдифи, уж не говоря о том, что он ей не писал. И Юдифь не писала, да и куда, ведь адреса Лео у нее не было, и у нее не было никакого представления о том, как он теперь живет, что делает, сколько у него забот, да, верно, он продает земельные участки, но что это значит, продать в Сан-Паулу земельные участки, часть которых была приобретена еще во время войны, этого Юдифь себе представить не могла. Она считала, что Лео не давал о себе знать целый долгий год, но в Бразилии, когда продаешь землю, год может считаться за день, а кто может похвастаться тем, что всего за день продал много земельных участков?

Прежде всего, чтобы открыть торговлю недвижимостью, Лео понадобилось получить cerdidão negativa: свидетельство из финансового ведомства, что за это земельное владение нет долгов по налогам и что по этому поводу не возбуждено никакого уголовного дела. Но для этого понадобились более подробные описания участков и свидетельства о правах на собственность, чем те, что имелись у Лео в черном портфеле, так как по причине невероятного разрастания города за последние двадцать лет и изменения границ районов по новому городскому плану, описания участков в старых договорах оказались слишком неточными, спорными и малопригодными для приложения к изменившимся условиям. Господин Адемар Пинто Нето продает господину Оскару Зингеру участок земли от Дороги на Старую Мельницу до ручья, впадающего в реку Пиньейрос. Где находится этот участок? Вдоль реки Пиньейрос построена автострада, а Дороги на Старую Мельницу больше не существует, так же как и ручьев, впадающих в Пиньейрос. С помощью схемы, которая прилагалась к договору, можно было приблизительно восстановить границы участка, как и тот факт, что он некогда принадлежал покойному господину Адемару, но если это действительно был тот самый участок, то уважаемый Адемар явно продал его еще раз. Затем Лео понадобилось свидетельство, что его отец в действительности заплатил за покупку, только тогда можно было опротестовать вторую сделку. Но подтверждения этого среди бумаг в черном портфеле не нашлось, только пометка о том, что сумма переведена. Банк, который провел эту операцию, тем временем разорился. Вечера с запахом шоколада в саду, пиво и водка, и никакой возможности думать о чем-нибудь еще.

Когда Лео занялся другим участком, там обнаружился запрет на продажу, потому что до того он был собственностью Германии, и был в войну конфискован Бразилией. Запись в земельной книге оказалась поддельной. На одном участке, план которого удалось восстановить без проблем, жило три тысячи человек, в многоэтажном доме, построенном согласно полученному окольными путями разрешению. На другом участке тем временем выросли гигантские трущобы — favela, и попытка заплатить этим faveleiros, чтобы они ушли с этой земли, превратились в фарс и растянулись на несколько месяцев: на месте пяти выехавших появлялось десять новых, и все они ждали денег. Адвокат Лео, которого ему рекомендовал судья, принимал взятки от противоположной стороны и поэтому деятельно способствовал затягиванию процессов. Когда Лео это заметил и сменил, наконец, адвоката, прежний адвокат с помощью какого-то закулисного маневра, используя те полномочия, которыми он еще обладал, продал один из участков еще раз, и Лео пришлось затеять еще один процесс, чтобы аннулировать эту сделку. Вечера с запахом пороха, далекий, нескончаемый шум двух магистралей, водка, отсутствие мыслей, такая неизмеримая усталость, что даже взгляд на орхидеи доводил его до изнеможения, сомкнутые веки, и за ними ничего, даже никаких световых точек, быстро в постель, а на следующий день снова беготня, процессы, присутственные места, адвокаты, письмо матери с отчетом, вояж в полицейский участок с полным конвертом денег, чтобы они помогли избавиться от favela, но безрезультатно. Полиция арестовала трех faveleiros, и тут же на их место вселились другие.

Вечера с запахом шоколада, никаких мыслей о Юдифи, новый процесс, против владельцев многоэтажного дома, денежные расходы, подкуп служащих в канцелярии, которые подделывают записи в земельных книгах, и благодаря этому — восстановление прежнего, законного положения дел, все это только для того, чтобы получить escritura definitiva — окончательный акт, документ, позволяющий вести продажу недвижимости дальше — разве на это могло хватить года? Ежемесячно мать посылала два чека: один поменьше «на жизнь», другой побольше «на расходы». Земельные участки, которые раньше находились на окраине города или за его чертой, где-нибудь между Сан-Паулу и Санто-Амаро, стоили теперь целое состояние из-за того, что город разросся, Сан-Паулу и Санто-Амаро срослись вместе, община Санто-Амаро влилась в общину Сан-Паулу. Строительные агенты стояли перед Лео навытяжку, есть ли у вас escritura? Часто заходила речь о землях у реки Пиньейрос как об идеальном месте для торгового центра, при наличии escritura можно было запрашивать за них любые деньги, это окупило бы все расходы. Но потребуются годы.

Вечер с запахом пороха. Вот и пришло время решать проблему: год истекал, Лео необходимо было найти другой дом, переехать, устроиться на новом месте.

Он всерьез подумывал о том, не снять ли снова маленький дешевый номер в гостинице, только бы избежать сложностей, связанных с поисками жилья. Что еще ему было нужно, кроме места, где он может переночевать? К чему долгие и сложные поиски квартиры, чтобы потом, когда напряженные дни будут позади, поселиться в ней одному и одному ложиться спать? Разве не слишком много на одного человека, если у него несколько комнат, собственная кухня, собственный сад — и все это только для того, чтобы по ночам преклонить усталую голову? В гости к нему никто не приходит, да и кто бы мог прийти? Безусловно, даже скромный номер в гостинице в целом обойдется ему дороже, чем маленький домик или квартира внаем, однако… Много ли он тратил на себя, «на жизнь»? Да и улица Сан-Жоан вряд ли много шумнее, чем этот сад в новом Бруклине, со всем этим транспортным шумом от двух больших проспектов, птичьим гомоном и внезапно разражающимся грохотом самолетов, которые приземляются недалеко отсюда в аэропорту Конгонья. Шум не нарушал его покоя. Только покой нарушал его покой, еще хорошо, что он осознавал это не всегда. Разве не было у Лео друзей, не было подруги? Нет. Регина. Он познакомился с ней в «Конкорде», баре в Бока, квартале ночных клубов и борделей в центре. Как она была нежна, именно об этом Лео и мечтал, но он не понимал, как можно было проявлять нежность за деньги. Он часто наведывался в «Конкорд» в поисках Регины, но для него было невыносимо, что он встречается с проституткой. Черные волосы до плеч, светло-зеленые глаза и выступающие скулы Регины, казалось, должны были напомнить ему Юдифь, стройное мускулистое тело, точно такой он помнил Юдифь, тот же смутный образ, но Лео не приходило в голову думать о Юдифи. Проститутка. Ему нужно было немного любви время от времени, и почему непременно духовной, когда хватало и телесной, и все же способ, с помощью которого он ее добывал, казался ему унизительным. Каждый раз был каким-то тревожным сигналом, каждый раз был последним. Зубы у Регины были в ужасном состоянии. Маленькие сгнившие обломки, дыры между зубами, вынуждавшие ее улыбаться со сжатыми губами, а она так любила смеяться. Лео отвел Регину к зубному врачу, и в четыре приема заплатил за полную санацию рта, списав деньги на «организационные расходы». С тех пор она никогда не принимала от него денег. Когда он приходил в «Конкорд», она шла с ним в гостиницу на всю оставшуюся ночь. Атмосфера в гостиницах квартала Бока, где можно было снять номер на несколько часов, их вечный красный бархат и зеркала над кроватями настолько выводили его из себя, что уже во второй раз он привел Регину к себе домой. Но само ее присутствие у него дома, особенно утром, и ее застенчиво-почтительный, почти подобострастный вид, с которым она переворачивала все в доме вверх дном, тоже было для него невыносимо, и в следующий раз он снова пошел с ней в гостиницу. А потом опять домой. Она называла его paixao — желанный мой, и — из-за того, что у него был все же небольшой венский акцент — meu gringo — мой гринго. С отсутствующим видом глядя в сад, он называл ее florzinha — цветочек. Благодаря новым зубным коронкам Регина смогла перейти из «Конкорда» в «Локомотива-бар», лучший ночной клуб Бока, где она больше зарабатывала, и где были даже регулярные медицинские осмотры. С этим и была связана популярность «Локомотивы», и за это клиентура платила большие деньги — за уверенность в том, что здесь работают не только самые красивые, но и самые здоровые девочки. Когда приходил Лео, худой, сутулый, старообразный, в очках с выпуклыми стеклами на кончике носа или на лбу, заложив руки за спину, чужак, которого официанты приветствовали как старого знакомого, Регина отказывалась от всех клиентов и бежала к нему, meu gringo, florzinha. Что его смущало, так это знаки верности, моральности, особого отношения, которые она проявляла по отношению к нему. Они все усложняли. Все то, говорила она, может получить от меня всякий, но на это имеешь право только ты один. Но разве это может доставить тебе удовольствие? спрашивал Лео, конечно, отвечала Регина, ведь я люблю тебя. Paixao. Florzinha. Лео раздражал весь этот сопутствующий антураж, который стал необходим, он уже не мог больше просто взгромоздиться на Регину и самозабвенно неистовствовать, терзая лежащее под ним тело, которое он до этого момента рассматривал всего лишь как матрицу для своих фантазий, с которыми сам постепенно сливался. Ему приходилось сначала сдабривать свои страсти маслом или мазью, действовать неторопливо и осторожно, пока она не скажет ai sim — о да, и он, уже стоя на коленях, должен был все время контролировать свои действия, а потом, когда все было позади, сразу бежать в ванную и мыться, сразу мыться. Как просто достается любовь, если не любишь, думал он, но потом неизбежно все усложняется. Чем я здесь занимаюсь, никогда не приду сюда больше, думал он, никогда.

Через неделю Лео явился снова в последний раз, в последний раз к Регине. Вскоре после этого он поехал с ней на выходные к морю. В Гуаруже; praia grande — большой пляж, конечно, Регина считала это верхом блаженства. У нее был ребенок, сын трех лет. А где отец? Пожала плечами и сразу: Можно, я возьму ребенка с собой? Кивок головы. Зрелище, когда Регина счастлива. Как она раскинулась на песке. Красавица. Потом Лео часто будет жалеть, что не разглядывал ее тогда внимательнее, осознанно и с наслаждением. А он смотрел на все как сквозь какую-то пелену. Он не мог смотреть на нее, не представляя себе одновременно и себя самого, и тогда все это казалось ему смешным и жалким. И затуманенный взгляд служил ему защитой. Благодаря этому все делалось каким-то схематичным и абстрактным, да так оно и было на самом деле. Регина скалила зубы, она была так счастлива. Лео испугался. Потом устрицы, в этом пляжном баре, да это был даже и не бар, просто маленькая забегаловка на пляже. И когда пришел высокий толстый мулат, который открывал для них устрицы, и хотел убрать со стола, Регина сказала: Нет, эту не забирайте, это наша первая устрица, я хочу сохранить ее на память. Тогда я ее как следует отчищу и вымою для сеньоры, сказал он. Лео посмотрел на Регину, увидел ее счастливое лицо, эту сквозившую в пелене угрозу. Ровный ряд зубов. А потом, при солнечном свете, пряча глаза за стеклами темных очков: все это слишком пошло, подумал он, у всего этого слишком резкий шоколадный запах. Это Регина. Запах пороха — это Юдифь. Он и не думал вспоминать о Юдифи. Но если вспоминал, то она виделась ему бледной и призрачной, в черной маске, скрывающей глаза. Ночной вор, сам себе добыча. Потому что уходит всегда украдкой, словно сама себя крадет. И сейчас сразу ускользнула из его мыслей. Слишком много солнца. У Лео разболелась голова. Регина завернула отчищенную раковину устрицы в бумажную салфетку. У него было такое ощущение, будто он половину своей жизни провел с нею. Это была особая проблема: он всегда и с любым человеком был способен только на половину жизни. Хотя, пожалуй, и на половину не способен. Даже ведя двойную жизнь, он не мог претендовать на жизнь цельную. Ему не хватало воздуха. С моря дул бриз, а он вдыхал запах шоколада. Сладенькая пошлость, чадящая до небес. Фекалии, красивые, шоколадно-коричневые, знак исключительной симпатии. Ведь все прочее он мог найти и в другом месте, но ему же надо было именно это, то, что есть у всех, и только потом ему захотелось чего-то большего. Регина улыбнулась ему так, словно собиралась впиться в него зубами. Внезапно Лео понял, или ему показалось, будто он понял, он сохранял полную апатию, ни один мускул не дрогнул, когда он подумал, что ему очень хочется выбить ей зубы, а потом дать пощечину себе самому, но он только подумал об этом. Надо жениться. Тогда с тем, что есть у всех, у него тоже все будет обстоять исключительно. Но с другой стороны. А почему бы и нет? Тогда был бы покой. Ребенок был запуганный и послушный. Все это он выдержит. И тогда у него была бы домашняя жизнь. Он приходил бы домой, и там была бы жизнь. Какие же великие свершения ему еще предстоят? Он понял: их нет. Но о чем говорить? Уже на следующий день Лео и Регина не знали, о чем разговаривать. Они были опять на praia grande, и Лео в отчаянии строил с маленьким мальчиком замки из песка. Мальчик уже начинал любить Лео, он буквально наскакивал на него, маленький карабкающийся зверек, обвалянный в песке, как шницель в сухарях, тоскующий по нежности так же, как и он сам. Ты уверена, что он спит? Ну конечно спит, иди сюда! И Лео почувствовал, как зубы, которыми он хотел откупиться, кусают его за мочку уха, paixao, где крем? Не могу больше, подумал Лео, днем крем для загара, ночью вазелиновая мазь, скрежет зубовный, я больше не могу. Florzinha, произнес он на выдохе, снова этот запах, лучше не дышать.

Только из-за того, что лень было возвращаться в Сан-Паулу, из-за страха перед сутолокой транспорта на дорогах, из-за похмельной головной боли от выпитой водки Лео решил продлить выходные на один день. Не говоря уже о вялом отвращении к адвокатам, судьям, служащим кадастра, которые его в Сан-Паулу не так уж и ждали. Теперь Регина была совершенно уверена: он ее любит. Мальчишка уже называл Лео папой — pai. Да и как Регина могла понять своего gringo, если он ничего не говорил? Он строил замки из песка. Регина тоже ничего не говорила, когда Лео только полтора месяца спустя наведался снова в «Локомотиву». Она сразу подбежала к нему, нежно поцеловала и засмеялась, обнажая безупречно ровный ряд зубов. Meu gringo. Florzinha. Это было курам на смех. Глупо и пошло. Лео не хотел больше иметь к этой истории никакого отношения. Даже в гостиницу идти с ней ему больше не хотелось. Лео уселся с Региной в углу зала и прочитал доклад о Гегеле. Улыбка застыла у нее на губах. Широко раскрыв глаза, она мужественно пыталась внимательно его слушать, пока он не напился до такой степени, что бормотал только что-то нечленораздельное. Потом, шатаясь, вывалился на улицу, колеблясь между чувством триумфа и чувством тошноты. Обломки его двойной жизни не подходили один к другому. Больше он никогда не заходил в «Локомотиву». А когда однажды Регина сама пришла к нему домой, выяснилось, что он больше не живет по этому адресу.

А друзей у Лео разве не было? Нет. Левингер. Все эти годы в Вене его портрет был у него на письменном столе. Кто был на нем изображен? Не какой-то конкретный человек, а идеальный образ человека, вот такими должны были быть люди, такими, как этот конкретный человек. Но как все-таки сложна любовь, если она осуществляется. Первый визит. Наконец-то Лео, который нигде не чувствовал себя дома, сможет, как он считал, вернуться домой. Но он с первого мгновения уже знал, даже не решаясь еще об этом думать: это не мой друг. Левингер обнял Лео, сказал ему: сын мой. Долго он обнимал его, вновь и вновь протягивая к нему сильные руки, и не успевал Лео высвободиться из дурманящего облака резкого запаха лосьона для бритья, как Левингер снова похлопывал его по спине, и Лео снова попадал в тесное кольцо рук, которое раз пять или шесть лишь слегка ослабевало, а потом опять сжималось. Он провел Лео в гостиную, излучая такую предупредительную приветливость, какую мог бы проявлять отец, который хочет наладить со своим сыном дружеские отношения, сохраняя при этом их иерархичность: отношения, которые один старается поддержать ради счастья другого, а тот другой — ради своего собственного счастья, причем обе стороны счастья сливаются воедино только в представлениях отца. Мирная борьба за признание. Вечный победитель такого типа, как Левингер, не признающий признание побежденных, неизбежно переводит эту борьбу в ту плоскость, в которой он наконец-то может обнять побежденного как равного себе, потому что сам был таким еще до начала борьбы: на поле битвы, кровавом только оттого, что это поле собственной плоти и крови. Все это звучит и сложнее, и проще, чем оно есть на самом деле, но таковы были ощущения Лео, он так не думал, он просто ощущал. Не говорили они и о диссертации Лео, посвященной «Феноменологии» Гегеля, о той главе, где говорится о господине и слуге. Это потом. Но Лео с первого же момента инстинктивно почувствовал: этот любимый и обожаемый мною человек мне не друг, он мне отец, еще один отец, после слабого отца я приобрел сильного. Он не спрашивал, что Лео предпочитает, просто велел принести портвейна, поскольку сам пил его с большим удовольствием, налил и Лео, сам Лео сейчас с большим удовольствием, наверное, выпил бы кофе, чтобы легче было объяснить самому себе, почему у него так бьется сердце. Другу Лео сейчас, пожалуй, излил бы душу, да с каким удовольствием, но на вопросы Левингера он отвечал чинно и сдержанно до невозможности. Невероятно — чинно разговаривать с отцом о смерти отца, пользуясь строго определенными формулами, да, действительно трагедия, так внезапно. Говорить о матери, которая сейчас так далеко, и в пространстве, и во времени, и тоска по ней так далеко, и у отца, и у сына, но обязательный вопрос, и обязательный ответ, да, конечно, ей сейчас приходится нелегко. Но она очень сильный человек. Хорошо, сказал сильный человек, отец. А как у тебя с диссертацией? Почти готова, сказал Лео, только сейчас мне, к сожалению, пришлось прервать работу, потому что все случилось так неожиданно, с отцом, и сейчас он должен быть здесь, но он безусловно работу закончит, это его долг перед отцом.