Блаженство по Августину

Грубовато, конечно, зашло, вышло, обернулось… И Кабиро, помнится, наставляла насчет дефлорации. Дескать, входить в узкие девичьи врата, срывать цветок девичества и сминать лепестки невинности нужно осторожно, ласково, бережно… Не то худо будет грубияну, насильнику и невеже — богиня накажет бессилием…

Аврелий припомнил мужественные суеверия раба Нуманта, до икоты боящегося Кабиро, и едва не расхохотался от всей души. Благо спохватился — он все-таки в церкви, не в лупанаре, надобно благочестие и благочиние блюсти. Всесильный Господь Вседержитель за кощунство накажет так, что и предположить тебе невозможно.

По окончании христианской вечерни та самая старая сводня из фамилии Атебанов на ступенях базилики сунула в руки Аврелия кожаную буллу с коротенькой запиской от Сабины. В ней она его предупреждала, что уезжает на пять дней, чтоб не вздумал ей изменить, бросить, позабыть… Не то ой плохо ему будет…

На другой день, чуть начало смеркаться, к Аврелию в инсулу на вeрxoтуру, пыхтя, с натугой и проклятиями взoбралась Волюптия. Ну пришла, так пришла. Не выгонять же толстуху? Запечатанный гипсом кувшинчик мульсума принесла от Дефила, заодно новое письмо от Моники из Тагасты.

Какое основное дело привело Волюптию, тоже ясно. Сейчас и начнем, только перекусим и выпьем.

— Земия! Где ты там, обезьяна голозадая? Тащи пожрать доминусу…

После же случилось, стряслось невозможное, неожиданное и невероятное… Ему хотелось, а он не мог!!?

Как ни старалась опытная Волюптия искусно расшевелить любовника, утвердить его в желании, ничего твердого от ее техники не получилось, не выходило… Да и не входило никуда в никакие тебе женские врата сладостного счастья и любовного блаженства.

Страшно перепуганного растерявшегося и потерявшегося Аврелия много чего знающая и понимающая в любви Волюптия по-свойски успокоила. Мол, всякое бывает, боги милостивы, предложила переждать до восхода солнца. Зато утром все непременно наладиться, если Аврора-Эос всем музам подруга, а Купидон-Эрос у нее в первых дружках ходит.

На рассвете Волюптия, несмотря на все ее чувствительно-трогательное прилежание, опять ничего не смогла сделать. Глубоко задумавшись, она подергала себя за сосцы и предложила Аврелию съездить в деревню, посмотреть на животную случку. Тогда, мол, у него от природы твердое желание возникнет, и сила мужества благодатно возвратится.

По уходу Волюптии обессиленный ее утренними стараниями Аврелий принялся страдальчески, хмуро и мрачно размышлять, что же с ним злоключилось. Каких же богов он ненароком прогневал, если в семнадцать лет они его так злосчастно оскопили?

Так и не придя к определенным выводам, взмолился в отчаянии Иисусу, Исиде, Кибеле, даже Венере, говорят, ответственной за это дело. Может, кто-либо из них вдруг да поможет, простит, если несчастный юноша-скопец искренне раскаивается, кается самоотверженно в том, чeгo случайно совершил вольно или невольно.

Возможно, Иисус на него зло заимел, если у него в храме некий развратный юнец на полюбовницу с вожделением взирал? Либо Великая матерь богов на него обиделась, коль скоро он девственницей грубо овладел, взял без подготовки и без ласки?

В те дни Аврелий действительно искренне, самозабвенно каялся, раскаивался, в глубине душевного тела надеясь на прощение. Так поступали очень многие до него и станут делать после, простодушно или с малой хитрецой уповая на то, как бишь им удастся подкупить кого-нибудь в вышних таким-сяким раскаянием, вовсе не ханжеским, мнимым и лицемерными.

Кто из нас в конце-то концов не без греха? И отчего, ответьте ради Бога, в старом русском православии древнюю патристику перефразировали присловьем: коль не согрешил, то не покаешься, а не покаявшись, не спасешься?.. Осанна, Господи, помилуй нас, грешных!..

По окончании семидневной недели по христианскому счету в комнатку на четвертом стратуме Нумант, после того иронически переименованный из языческого Меркурия в новозаветного архангела Гавриила, благовещательно в полночь привел Сабину. И все вновь собственно встало, вернулось на ретивые юношеские круги свои. Аллилуйя! Исайя, ликуй!..

Спустя девять месяцев у Аврелия и Сабины родится внебрачный сын Адеодат.

Лишь по истечении чуть ли не тридцати лет Аврелий Августин обронит исповедальное упоминание о тяжкой предупреждающей и предостерегающей каре Господней, постигшей его в юношеском возрасте за невежественное неразумное пренебрежение святостью храма христианского.

Либо так либо иначе по-настоящему приблизиться к христианству Аврелию в юности не удалось в силу множества чисто человеческих причин и совпадений, порой становящихся обстоятельствами неопредолимого сокрушительного бессилия, подобного на олицетворенное безволие корабля и корабельщиков, движимых, несомых без кормил и без ветрила по случайной прихоти стихий-первоэлементов. Так поиск натурфилософских истин от Древа Жизни, каковое является Премудростью Господней, привел Аврелия Августина в картагскую общину окаянных манихеев.

С манихейством или, скорее всего, без него школяр-ритор Аврелий отучился два года у профессора Эпистемона Сартака и начал подумывать, как бы ему бросить это далеко не философское занятие. Если писклявый Эпистемон его по-прежнему кормит дважды, а то и трижды сваренной капустой в дурацких древних суасориях и контроверсиях, знакомых еще по грамматической школе, эдакое изощренно техническое обучение ораторскому художеству вряд ли принесет славу и деньги в правосудных ристаниях на городском форуме.

Как ни крути, кому, скажите на милость, понадобится в достославном проконсульском Картаге неопытный девятнадцатилетний судебный оратор захолустного рода-племени?

Можно и погодить еще годик, не покидать даже такую вот учебу. К тому же Моника без задержек оплачивает его риторское школярство и не слишком скупится, отпуская ему деньги на обыденные нужды…

По завершении третьего года обучения риторике в Картаге на декабрьских календах Аврелий возвратится в Тагасту. Но прежде ему предстояло по-хозяйски распорядиться не только одной своей, покамест неприкаянной жизнетворческой участью начинающего философа, грамматика и ритора.

Орясина Нумант в ногах валялся, за колени цеплялся, но таки умолил, уговорил доминуса Аврелия продать его рабом в странствующую гладиаторскую школу ланисты Константа Фезона. Поначалу на это Аврелий ни в какую не соглашался, великодушно предлагая отпустить раба на волю без каких-либо ограничивающих условий и тяжелых трудноисполнимых обязательств.

Аврелий более-менее признал в Нуманте человека, когда тот почти самостоятельно доискался, от кого-то в гладиаторской школе вызнав, откуда происходит его славное в истории имя.