Блаженство по Августину
Шрифт:
Об осаде римлянами иберийского города Нуманция Аврелий читал, но его рабу, неосведомленному в книжной мудрости, о том было неведомо. Поэтому, едва Нумант заикнулся, как бы и ему, орясине, чего-нибудь прочесть, узнать касательно войны храбрых и доблестных иберийцев с римскими завоевателями, Аврелий возликовал, враз переписал на таблички нужные отрывки из историков и с помпой вручил прислужнику, дав наказ изучить и помнить.
Помимо того Аврелий наделил Нуманта когноменом Иберик, который тот непременно заполучит, обретя гражданскую свободу и права отпущенника.
Теперь же этот остолоп одурело тебе жаждет залобанить себя на целых три года в гладиаторское рабство, соблазняя хозяина
Однако Нумант удивил и сразил Аврелия совершенно неожиданным логическим аргументом. Он его убедил и победил, доказав, что продажа некоего раба Нуманта компенсирует доминусу предоставление воли рабыне Земии. Так как она в беременной тягости от этого недостойного раба и ему, недостойному, в мечтах и в снах видится будущий сын свободным и доблестным мужем нумидийским, если у него отец и дед из отважных иберийцев.
Этакую мужскую отеческую логику доминус Аврелий счел неотразимой, и рабыня Земия обрела цивильный статус вольноотпущенницы. И в Тагасту, распродав прочие пожитки, он прибыл налегке с одной лишь Афрой, усадив ее рядом с собой в повозке издалека приехавшего за ним друга Палланта.
В то время как в Картаг Аврелий намеревается еще вернуться во всеоружии. Надолго расставаться с возлюбленной Сабиной было бы крайне нежелательно. Хотя другие женщины уже могут ее заменить в какой-то мере для полного мужского счастья и юного здоровья.
КАПИТУЛ XVII
Поначалу Моника была очень недовольна непреклонным намерением сына отдаться малоденежной учительской профессии, плаксиво просила одуматься, подучиться судебной риторике еще год-другой. Все же Аврелий, хоть и не без труда, красноречиво переубедил мать в главном и сообразном. Ибо в Картаг ему должно воротиться многоуважаемым высокоученым грамматиком из Тагасты, но отнюдь не учеником, причем первым учеником пресловутого профессора-язычника.
Вот затем ему по-христиански окажет содействие влиятельный сенатор Фабий Атебан, с кем он близко знаком. Тогда и можно будет попробовать себя в ипостаси судебного оратора. Да и в Тагасте ему ничто не затрудняет как-нибудь в подходящем случае и казусе блистательно выступить на форуме, успешно защитив какого-нибудь несчастнейшего, но честнейшего человека.
Благочестивая матрона Моника с красноречивыми доводами сына согласилась. А потом же он далеко не сразу как-либо риторически ее уведомил, откуда у него с размахом взялись деньги на школьное обзаведение, если его в достатке поддержали картагские манихейцы. Тогда как тагастийские приверженцы учения пророка Мани с радостью отдадут своих детей в школу молодого единоверца-аудитора — грамматика Аврелия Августина.
Коль скоро Моника как ныне распоряжается всем достоянием и влиянием Августинов
из Тагасты, от дополнительной материнской денежной помощи также отказываться не стоит. И расстраивать мать заведомо бесплодными дебатами о вероисповедальных истинах ему, почтительному сыну, тоже без надобности.Грамматическую и начальную школу магистры Аврелий с Паллантом открыли уже на январских календах в арендованном доме. Тагаста — городишко не велик, поэтому они отрадно, без печали и нужды, устроились на окраине близ городской стены, заимев уютный учебный вестибул с деревянными колоннами, с полотняным навесом, а также приличных размеров фруктовый сад.
В инвентарном дидактическом обустройстве им здорово поспособствовал искуснейший Юлий, ставший демиургом на все руки и ремесла. Его уж никто не звал детской кличкой Сундук. И, должно быть, никогда больше не назовет.
Паллант с удовольствием, счастливо и самозабвенно с упоением занимался грамматикой со старшими учениками. В свой черед Аврелий среди прочего более всего любил возиться с самыми маленькими. В каждом из них он отчетливо видел самого себя в детстве, подмечал родственные черточки характера и насколько хватало знаний, умений, доброты прилагал максимум усилий, чтобы облегчить им утомительное и трудное овладение начальной грамотой.
«В самих чувствованиях человеческого рода против той тьмы, с которою мы рождаемся, бодрствуют и <злым> наклонностям противостоят запрещение и обучение, сами, впрочем, исполненные трудов и скорбей. Ибо что значат эти многоразличные устрашения, к каким прибегают для обуздания суетности детей? Что такое эти педели, магистры, эти хлысты, ремни, лозы, эта дисциплина, которою, по словам Священного Писания, нужно сокрушать ребра любимого сына, чтоб не вырос он непокорным? Ожесточившись, он едва ли сможет быть обуздан, а пожалуй, это и вовсе невозможно.
Что достигается этими наказаниями, как не искоренение невежества и обуздание злых желаний, с каковыми пороками мы являемся на свет? Ведь запоминаем мы с трудом, а забываем без труда, — приобретаем знания с трудом, а невежествуем без труда, — деятельны с трудом, а ленивы без труда?
Не видно ли отсюда, к чему, как бы собственной своею тяжестью, бывает склонна порочная природа и в какой помощи она нуждается, чтобы освободиться от этого?..»
Об этом епископ Августин напишет спустя сорок лет без малого, ничуть не позабыв, как учительствовал в Тагасте и стремился ни в коем разе не ожесточить внимавшие ему маленькие доверчивые сердца.
Конечно же, у него имелась ферула искусной выделки желтого, нисколь не тускнеющего, сандаракового дерева, коли уж так расстарался для старого сердечного друга производительный Юлий Арборист. И розги в глиняном горшке стоят у кафедры для порядка и дисциплинарности в напоминание всем.
Тем не менее шалунов и озорников учительский помощник Оксидрак наказывает в дальнем углу сада. Причем строго поодиночке, как распорядился магистр Аврелий. И чтоб не усердствовал там и не зверствовал. Хотя старший учитель мог бы и не выдавать ему каждый раз такое вот предостережение, когда дети ничуточки не боялись этого прохиндея Оксидрака.
Тем часом к магистру Аврелию они относились с огромным почтением и благоговением, как скоро он знает все обо всем и даже сверх того; тотчас готов ответить на какой угодно вопрос.
О непослушании не могло быть и речи, когда у них не было и капли времени скучной или утомительной. Притом очень часто в любой нежданный момент учитель мог объявить перерыв для игр в саду и беготни с мячом за оградой школы. Но с безусловным предписанием: не слишком шуметь, не мешать учиться старшим ученикам, не докучать соседям и прохожим на улице.