Ближе к истине

— Нет, Витя, ты ее покорил, — не унимался Женя. — Она даже мать свою перестала слушаться.

Я дал телочке хлеба. Она съела и подошла еще ближе.

Мы с Женей сели ужинать. Столом нам служила грабовая колода. Мы оседлали ее по концам, между нами сю-

ял котелок с картофельным соусом, приправленный лавровым листом и ложкой томатной пасты. Телочка паслась возле нас, не уходила. Женя начал с ней светскую беседу.

— Скажи, красавица, у тебя есть бычок? Витя интересуется, но стесняется спросить.

—..?

— Ты не бойся, задружи с ним. Он хоть и злобный, античеловеческий насмешник, но парень хороший. Правда, женат, у него две дочери. Но ты задружи с ним. На время, пока мы здесь…

Телочка то смотрела на Женю своими большими глазами, прядая ушами, будто стряхивая с них насмешливые слова, то как бы махнув на его шутки, принималась щипать траву.

— Ты ешь, — сказал я Жене, давясь от смеха соусом. — Закусывай. Ты видишь, она приглашает тебя травку щипать. Намекает, что после спирта надо закусывать.

Так мы подтрунивали друг над другом, попивая спирток и закусывая малосольными огурцами, которыми нас снабдила хозяйка на прощание. Угощали телочку хлебом. Она осторожно брала из рук, тыкаясь в ладонь холодным носом. Нас забавляло все это и радовало.

Но вот нашей радости, кажется, пришел конец: от стада отделился и решительно направился к нам бычок. Большой уже, с внушительными рогами.

Женя не донес ложку до рта, замер.

— Старик, — сказал он, — сейчас нас будут бодать и топтать ногами. Вечно мы с тобой влипнем в историю. Своей смертью не умрем.

Признаться, я тоже струхнул. Бычок здоровый и рога у него хоть и небольшие, но крепкие. Он уже перешел на бег трусцой, но вдруг остановился как вкопанный. Мыкнул коротко и грозно, и телочка послушно пошла к нему.

— Вот, Витя, — сказал Женя, оправившись от испуга. — Бери пример, как надо женщину укрощать.

Стемнело. Как на был хорош ужин, но и он кончился. Съели мы соус и малосольные огурцы тоже. Убрали со «стола» посуду и долго сумерничали, подбрасывая дрова в костер. Потом гуляли перед сном на поляне. Женя попросил меня рассказать о детстве, об отце. Отец мой был большим любителем — рыболовом и охотником. И с ним случалось много разных забавных историй. Я рассказывал, Женя слушал. Мы ходили туда — сюда под звездами. Вокруг нас замерли темные горы, почтительно стоял лес. Потом мы

сели возле костра. Из тьмы высунулась в круг света морда телочки. Женя сказал ей:

— …Конечно, мы очень нуждаемся в женском обществе, но пойми… Ты ведь не женщина…

Телочка ушла и больше не приходила.

Укладываясь спать, Женя говорил задумчиво:

— Ты знаешь, не могу выбросить из головы этой чепухи, что деревья видят, слышат и чувствуют. И пришло же кому-то в голову! Мне стало казаться, что они наблюдают за нами. Тебе не кажется?

— Нет.

— Ты невозможный, жуткий, античеловеческий реалист. Ну пусть тебе хоть немножко кажется!

— Хорошо. Пусть немножко кажется.

— Ну вот. А теперь давай пофантазируем.

Здесь, пожалуй, в самую пору будет сказать, что Женя мастер пофантазировать, оторваться от реальной жизни. Причем, фантазии у него какие-то очень реальные. Только всегда окрашены насмешкой, даже издевочкой, я бы сказал. За это он был недоволен собой. В одном из писем ко мне он писал: «Пишу новую вещь. И опять она какая-то странная получается». Он имел в виду — не от мира сего, фантасмагоричная. А ему, видно, хотелось написать реалистическую повесть. Признаться, и мне хотелось от него хорошей реалистической вещи. А его заносило в некий мир с размытыми контурами. И он был феноменально изобретателен в изображении этого мира. Делал это без всякого напряжения. Кажется, ничего не выдумывал, брал фактуру из окружающей жизни.

Вот и теперь он предложил посмотреть на нас как бы со стороны. Глазами деревьев, если можно так выразиться. И он это не выдумал, он воспользовался рассказом хозяйского сына об эксперименте ученых.

— Сначала деревьям было любопытно, — начал он фантазировать, — не часто здесь проходят писатели. Потом лес видит, что мы не собираем грибы, не рубим деревья, не убиваем зверей, даже цветы не рвем. Идем себе и разговариваем. А разговоры наши лесу непонятны, а потому неинтересны. Деревьям, как и людям, тоже, может, хочется сильных впечатлений. И вот, присмотревшись к нам, они пришли к выводу, что скушный мы народ…

— Тебе уже надоел наш поход? — понял я его по-своему.

— Нет.

— А чего захандрил?

— Не захандрил, а мне так кажется!

— Когда кажется — крестятся. Перекрестись и спи.

— Хорошо. Сплю.

Я долго не мог заснуть, думал все. Женина мысль — «скушный мы народ» — поразила меня. В самом деле, я стал замечать, что не только друзья, а и близкие мои стали холодновато относиться ко мне. И чем больше я отдавался работе, чем увлеченнее занимался своим делом, тем холоднее становилось вокруг меня. А. порой мои близкие даже раздражались. Сначала я не мог понять, в чем дело? А потом до меня дошло — ну кому интересно жить с человеком, который Есе время занят своим делом? Да еще если дело такое, что другим неинтересно. Любопытно, конечно, когда напечатают повесть или рассказ: как там у него получилось? Прочитают, похвалят, если понравилось; промолчат, если не понравилось, и все. До очередной публикации. Я работаю, они безучастно ждут. А друзья все дальше, а вокруг все холоднее. Никому неинтересны мои муки творчества. Они и в самом деле неинтересны, потому что о них толком даже не расскажешь. Да и не принято о них рассказывать. Ну кто станет рассказывать о том, что вот строчка или абзац не дается, слово нужное на ум не идет, события зашли в тупик, характеры бледные и так далее. Все это преодолевается в одиночку, за рабочим столом, а подчас замысел держится в тайне. Потому что, бывает, поделишься — смотришь, и пропал к нему интерес.

Я часто вспоминаю теперь одного моего друга. Он позвонил как-то, предложил встретиться. А я настроился поработать вечером. И отказался. Надо было сослаться на нездоровье, или хотя бы на плохое самочувствие жены. Her же! Я сказал, что срочная работа и предложил встретиться через пару дней. Он мне ответил очень просто, но так, что я навсегда запомнил: «В Толстые лезешь?»

Теперь признаться стыдно, но я частенько бегал в Литинституте от нашей студенческой братии. Уклонялся от пирушек и прочих разных затей. Может, потому, что был постарше многих ребят. А может, потому, что любил посидеть с книжкой, позаниматься. Братия талантом пробивалась, а мне надо было упорно трудиться.

Женя тоже любил трудиться. И Сеня был трудолюбивым человеком. Но уж больно заводной. И заводился он

чаще всего некстати. Только мы войдем во вкус — читаем или пишем, — он вдруг встает.

— Ну, мальчики, поехали…

Это или в кино, или пиво пить, или гулять в Серебряный Бор.

— Да подожди ты! Дай позаниматься хоть немного!

Сопротивляться, возражать ему было бесполезно. Не

даст заниматься, не даст полежать, будет теребить до тех пор, пока мы не сдадимся.

Мы с Женей придумали контрход: если не хотим идти гулять, мы делаем просто, сразу соглашаемся. Одеваемся, идем на троллейбусную остановку, ждем. Подходит троллейбус, Сеня, как всегда, впереди, мы с Женей приотстаем, мешкаем, будто невзначай не успеваем, дверь захлопывается, и Сеня уезжает один. Мы свободны. В следующий раз наоборот: мы успеваем вскочить, он остается. Снова мы свободны. Потом, правда, он разгадал нашу маленькую хитрость, но мы упорно стояли на своем — мы не виноваты. И в деталях доказывали ему, что вышло все совершенно случайно. Он верил.