Блудное художество

Выходит, откликнулся Господь на молитвы? И дано было совершить хоть крошечный подвиг во имя веры?…

Яшка заметил Устина и подошел к нему.

– Давай я тебе все тут покажу, растолкую, - пряча безмерную радость, тихонько заговорил Устин.

– Ну, растолковывай, - несколько озадаченно позволил Яшка.
– Мы тут не меньше как на час застряли.

– Как - застряли?

– Да ливень там хлещет. Вот я и зашел.

Устин повесил голову.

Опять возомнил о себе, опять все рухнуло с треском…

Однако он собрался с силами. То, что Скес попал в храм Божий, - промыслительно, значит, Господь о нем заботится и желает, чтобы он хоть поглядел на образа. Да только с чего же начать?

Вдруг Устину пришла в голову разумная мысль.

– Ну, не дурак ли я? Демку-то вспомнил, а про Харитона забыл. Пойдем, свечку затеплим за упокой Харитоновой души, - сказал он.
– Коли не мы - так кто ж его помянет?

С Харитоном все было непросто.

Всякий раз, молясь за упокой его души, Устин испытывал некоторую неловкость. Он страшно сам себе не нравился той ночью, когда один с трухлявым дрыном напал на троих, отбивая Харитоново тело. Потом выяснилось, что он причинил Брокдорфу порядочное увечье. Устин испытал угрызения совести, хотя понимал, что иного выхода у него не было. Поэтому с покойным Харитошкой-Яманом сложилось нечто вроде загробной взаимопомощи. Устин молился и заказывал сорокоусты за упокой Харитоновой души - но и Харитон, со своей стороны, должен был просить, чтобы Устину простили нанесенное Брокдорфу увечье.

Яшка-Скес посмотрел, как Устин вставляет в подсвечник свечу, как бормочет, глядя на распятие, и сам захотел это проделать. Показалось ему, что Демка сверху увидит его и все поймет. Но Устин уже не возносился в гордыне, а кротко пошел покупать еще одну свечку, здраво полагая, что бабки, целыми днями не отходящие от свечного ящика, сразу опознают в Скесе некрещеного и с шумом погонят прочь. Огрызаться же он умел - и не кончилась бы склока жалобой прихожан на Лубянку… а разбираться с ней-то самому же Устину…

Переждав дождь, они пошли к полицейской конторе. Скес молчал - что-то его там, в храме преподобной Марии Египетской сильно смутило, дыхание какое-то, что пронеслось, поколебав огоньки свеч и вытянув огонь поставленной им на канунник свечки ввысь, пряменько и пронзительно. Он и понимал, что движение воздуха объясняется просто, и хотел верить, что Демка его услышал.

Молчал и Устин.

Он шел, с каждым шагом и с каждым выдохом выталкивая из себя несбыточную мечту о служении и о подвиге. Он вовсе не желал попасть в святцы, не желал также, чтобы его лик иконописцы размножили, а попы в каждом храме повесили. Ему всего лишь хотелось сотворить нечто истинно православное, но при том еще и красивое. Всемирная свеча - что может быть прекраснее? Или спасение заблудшей души? Однако и с такой мечтой приходилось прощаться. Рылом, видать, не вышел - и придется довольствоваться честным исполнением полицейской службы… поди, Господь сверху и ее увидит… в храм ходить, милостыню подавать, поститься, причащаться, все сие - как любой московский обыватель…

Надобно смириться, сказал он себе, надобно смириться. И проводить дни свои в скорби о несвершившемся. Да, именно в скорби. А не гоняться за несбыточными мечтами.

Надо сказать, что мысль о вечной скорби посещала Устина не впервые, и тут он брал за образец покойного Митеньку - вот тот умел скорбеть слезно, страдал от несовершенства мира истинно, у Устина же так не выходило. Но он всякий раз давал себе слово взяться за ум, проникнуться скорбью как полагается, теперь же и настроение было подходящее, и жажда безупречного смирения оказалась удивительно сильна, так что Устин положил себе провести грядущую ночь в молитве, и чтобы отбыть не менее сотни земных поклонов. Ему казалось - это все, чем он может послужить Господу. Служение тихое, скорбное, малозаметное для посторонних - вот отныне его предназначение…

В конторе Устина уже ждали - было для него получение: отнести в Богоявленский переулок, в дом отставного майора Поприщева две табакерки, отнятые у пойманного на горячем шура. Обе походили на ту, о коей он оставил «явочную». Следовало, не показывая, расспросить его о пропаже более подробно, а затем, коли окажется, что одна из них - его собственная, вернуть под расписку.

Время было уже вечернее, и он, более не собираясь возвращаться в полицейскую контору, взял узелок и пошел потихоньку к Богоявленскому.

Но до поприщинской квартиры он не дошел.

– Эй, молодец!
– услышал он звонкий женский голос.
– Тебя, тебя зову, Устин Петров!

Он обернулся и увидел Марфу. Она стояла у калитки, явно намереваясь войти, а рядом с ней вытирала платком нос молодая девка, принаряженная, как ходят в гости. В левой руке у девки был небольшой узел - как если бы в баню собралась.

Устин знал, что эту нечестивую бабу, сводню и скупщицу краденого, привечает сам обер-полицмейстер. Поэтому не отмахнулся, а подошел.

– Чего тебе, Марфа Ивановна?

– Сделай милость, постой тут с моей девкой, - попросила Марфа.
– Мне зайти надобно всего на минуточку, отдать да взять, а она, сам видишь, ревет белугой, расспросы начнутся… Постой, а? Негоже девке молодой одной посреди улицы торчать. А я единым духом. А ты гляди мне!

Это относилось к девке.

Устин крайне редко беседовал с молодыми особами своего пола и понятия не имел, как это делается. В Дуньке он видел грешную душу, не более, и откровенно побаивался ее женской сути. Блудниц он знал исключительно по сценам в Священном Писании и очень смутно представлял их богопротивную деятельность. Попросту говоря, Устин еще не ведал, каково с бабой в постели, да и ведать не желал - надеясь когда-нибудь на старости лет уйти в обитель, он берег свое целомудрие. При виде красивого румяного личика он тут же опускал глаза.

Этим и объяснялось, что он не сразу признал в заплаканной девке Наташку, которую не раз и не два видел у Марфы.

Устин встал на приличном расстоянии - вроде как и при девке, но пусть все видят - дурных намерений не имеет. Она же и вовсе повернулась к нему спиной - ей было стыдно за слезы и сопливый нос.

Устин вздохнул - увидят архаровцы или десятские, шуток потом не оберешься.

Наконец девка громко вздохнула и искоса на него поглядела, прикрывая рот вышитым платочком.

Кого другого этот быстрый взгляд больших голубых глаз и взволновал бы неумеренно. Кто другой и вообразил бы, каково распускать недлинную, но удивительно густую светлую косу, схваченную сейчас внизу тяжелым старинным косником с кисточкой. Кто другой приметил бы, что девка под темно-красным топорщащимся сарафаном уже налилась, как яблочко, и в свои неполные шестнадцать созрела для ласки… Кто другой - да не Устин!

Зато она его узнала и покраснела.

Устин неверно понял причину румянца. Он решил, будто Наташке неловко, что ее все видят посреди улицы с кавалером.

– Ты, сударыня, потерпи, сейчас Марфа Ивановна придет, - сказал он любезно, однако глядя мимо девичьих глаз.

– Да хоть бы и вовсе не приходила… - отвечала Наташка.
– Господи, куда ж деваться-то?…

Этот отчаянный вскрик смутил Устина.

– А что за беда?
– спросил он, охваченный внезапной и очень острой тревогой.

– Да то и беда, что она меня… просватала…

– Так коли просватала - радоваться надобно, честный брак для девицы - это спасение. Ибо сказано про жену, что спасется через чадородие, - бойко заговорил Устин, уверенный, что сейчас вот успокоит расстроенную Наташку, а это - доброе дело, глядишь - и зачтется.
– Через святой венец благодать нисходит…

– Какой венец?! Какой венец?!.
– и девка снова заплакала.

– А что же?
– Устин в тот миг начисто забыл Марфину репутацию и искренне удивился, подумал даже, что Наташка от девичьей стыдливости малость с ума сбрела.