Блудное художество
Шрифт:
– Знак какой был?
– Знак - что человек чернявый, курчавый…
– Ты-то его видела?
– Нет, сударь.
– Так как же бы ты его признала?
– Я Ивану Иванычу перстенек с руки дала, по перстеньку бы признала, кого он ко мне пришлет. А перстенек-то Катька чертова принесла! И я ей по тому знаку дала денег.
– Через твои шалости, Марфа, я чуть на тот свет не отправился, - сказал Архаров.
– Сразу бы доложила, что от Каина была весточка или что он прибыл, не сидела бы тут - дура дурой. Все, будет с тебя. Пошла вон.
– Да как же я пойду? Ты, сударь, отворотись, я юбки надену!
– На сей раз отворочусь, -
– Но коли успеешь подать Каину знак - на прелести твои нагляжусь, когда Вакула тебя вразумлять станет. Неделю сесть не сможешь!
Не на шутку перепуганная Марфа, схватив под мышку белые юбки, вымелась из кабинета, не попрощавшись. А обер-полицмейстер сунул в рот четыре перста и засвистел отчаянно - так, как выучил еще покойный дед.
Архаровцы в коридоре подхватили свист.
Но, посмеявшись, обер-полицмейстер призадумался. После того, как удастся разгрести все это дело с сервизом графини Дюбарри, надо бы поладить с Марфой. Обещала ж она привести к нему Наташку? Обещала. Вот пусть и держит слово. Опять же - понимает старая ведьма, что ей надобно как-то с обер-полицмейстером мириться.
При мысли о Наташке на душе несколько посветлело…
Устин сильно расстроился из-за Демкиной смерти.
А поскольку он привык нести свои жалобы в храм преподобной Марии Египетской, то и на сей раз, едва схлынула праздничная суета, ближе к вечеру побежал туда - хоть на четверть часика. Да еще и взял с собой Скеса.
Яшка потащился за Устином без особых возражений, потому что его совесть в этом деле была несколько нечиста.
Когда у Шварца пропал из чулана нож и архаровцы стали сами разбираться, кто бы мог его унести, Яшка увидел, что решительно все подозрения падают на Демку, и вздохнул с некоторым облегчением. Никто и не подумал, что это он, Скес, навел покойного Скитайлу на мысль последить за полицейскими.
Яшка просто не предполагал, что события начнут разворачиваться с такой ошеломительной скоростью. Он думал, что Скитайла, глядя на суету и беготню архаровцев, сообразит такое, что обер-полицмейстеру и на ум бы не взбрело, и полагал узнавать о действиях матерого маза через тех самых приятелей, которые снабжали его сведениями из жизни воровского мира.
И вот Скитайла, напавший на след сервиза, был убит. С одной стороны, скверно, что и этот грех повесили на Демку, с другой - никто уже не мог выдать Архарову Скеса.
И, осознавая свою полную безнаказанность, Яшка все же ощущал не то чтобы тоску, не то, чтобы угрызения скорби, - нет, скорее какое-то внутреннее неудобство.
Сложившись вместе, все обвинения погнали Демку прочь из полицейской конторы - а чем кончилось?
Смертью кончилось.
Скес по натуре был, пожалуй, самым спокойным из архаровцев - всегда у него была такая рожа, будто телом он здесь, а душой - на звезде Сириус. Там, где Федька мог бы откровенно разрыдаться, Тимофей - треснуть кулаком по чему придется, а Ваня Носатый - изругать все окрестности нещадно, Скес издавал задумчивое «хм», так что даже непонятно было, действительно ли он осознал обстоятельства.
Это равнодушие и безразличие имели ту особенность, что Скес жил вне веры, признавая разве что отдельные приметы - да и то черных
котов не боялся, а число «13» даже по-своему уважал.Теперь же в нем родилось неожиданное желание - попросить прощения у Демки. Даже не словесно - а вот как-то молча, но чтобы он там, наверху, понял. (В том, что Демка, оставив здесь плоть, куда-то перебрался и там жив, Скес не сомневался).
Вдруг показалось, что если пойти в церковь, как ходит Устин, то оттуда просьба о прощении будет Демкой услышана.
Яшка и Устин подошли к приземистому старенькому храму, и Устин, наскоро перекрестясь, устремился вовнутрь, а Скес остановился, задрав голову и разглядывая наддверный образ. Он мысленно просил позволения войти - хотя и не словами. И ждал какого-то знака, но знака сверху все не было.
Устин уже усвоил, что не следует никого тащить за шиворот в храм Божий. Он поставил свечку за упокой Демкиной души и помолился со всей горячностью и искренностью А потом пошел советоваться с преподобнй Марией Египетской.
Опустившись на колени перед ракой, он тяжко вздохнул.
– Моли Бога о нас, пресвятая угодница Марья… - прошептал он, а мысленно добавил: - И что ж я за урод такой?…
Далее молитва пошла какая-то двойная. Устин, шевеля губами, вычитывал акафист по бумажке, но внутренне рассказывал Марии Египетской совсем не то. Жаловался он, что никак не получалось наставить на путь истинный шалую Дуньку, да и вообще ничто святое ему не дается, хоть тресни. Вспомнить хотя бы Митеньку, чистого, просветленного, придумавшего всемирную свечу. Как было не вдохновиться прекрасным замыслом! Душа рвалась послужить святому делу - а что вышло? И митрополита Амвросия, царствие ему небесное, из-за той свечи погубили, и Митеньку убили, и сам Устин только благодаря Архарову на каторгу не угодил. Служа на Лубянке, святости не наберешься, но мысль избавить Дуньку от разврата все же была весьма хороша и праведна. И что же? Одна ругань от бешеной девки да всякий непотребный соблазн…
– Матушка Марьюшка!
– взмолился Устин совсем по-простому.
– Да неужто я совсем дурак?… Или ж меня гордыня дурацкая одолела? Да и кто я таков - о деяниях старца Виталия помышлять?… Ему-то Господь дал силу блудниц от блуда отвадить, мне вот не дает - недостоин бо, грешный… Как же быть-то?…
Угодница молчала - то есть, ни единой мысли в ответ на сумбурную мольбу в голову не пришло. И получилось, что поход к мощам напрасен - не дал он душе просветления.
– Ну, прости, что душой вознесся, - сказал огорченный Устин.
– Вперед не стану. Смирения мне не хватает, вот что… о подвигах, дуралей, возмечтал, души спасать… свою бы единственную спасти…
С тем он и побрел прочь от раки, зарекаясь помышлять о деяниях святого Виталия, клянясь и близко не подходить к Дунькиному дому, и даже до того воспарил духом, что пообещал себе впредь во всем покоряться начальству, включая старика Дементьева, какую бы околесицу тот ни плел. Ибо наука смирения должна быть усвоена раз и навсегда.
Оказалось, что Яшка-Скес, который в таких случаях обыкновенно ждал на паперти, зашел в храм и с любопытством разглядывает образа.
Устин замер, боясь спугнуть трепетное мгновение. Человек, далекий от Бога настолько, что даже вообразить невозможно, пришел в храм - а почему? Потому что был некто, понемногу, деликатно, бережно доносивший до него понятие о Господе Христе, о Пресвятой Богородице, об угодниках…