Блудное художество

Марфа и сейчас была одета нарядно, и чепец на ней был самый модный, и ленточные розетки - большие, нарядные, самых щегольских цветов, и шнурованье тугое, и юбки топорщились бойко, а все не то, все не то, не прежняя радость, не прежняя гордость…

На сей раз Марфа была не одна - с ней ехала девка, одетая, как простая мещанка или прислуга, - по летнему времени в простой синий сарафан, в кисейную рубашку с широкими складчатыми рукавами. Однако на пальчике у девки был довольно дорогой перстенек - уж в этом Марфа выучилась разбираться.

Эта полымянка Марфе совершенно не нравилась. Прежде всего - своей глубоко скрытой злостью. Девка усвоила себе препротивную льстивую улыбочку, но когда нужды в лести не было, на ее худом и скуластом лице явственно читалась: коли мне нужно будет, по трупам пойду, только юбки чуть повыше вздерну. Такие лица бывают у людей, чудом избежавших погибели и потому решивших, что им отныне многое дозволено. Не у всякого беглого каторжника столько выразительно сие написано на клейменой роже, как у девки с холеными руками, а уж беглых каторжников Марфа повидала более, чем сама желала бы.

– Вот тут встанем, - сказала Марфа.
– И удобно добежишь.

Девка постучала в переднее окошечко. Кучер удержал лошадей.

– Я уж сюда не вернусь. Мало ли что. А побегу прямиком в Зарядье, - с этими словами девка, прихватив лежавший на переднем сидении холстинный узелок, соскочила с подножки и поспешила по Мясницкой, да не просто так - а играя бедрышками, привлекая взгляды вертопрахов любого звания, и дворянского, и купеческого, и лакейского, и обывательского. Марфа потеряла ее из виду.

Смотреть, собственно, было незачем - Марфа знала, что девка направляется к палатам Рязанского подворья. Там она, бойко разговаривая с полицейскими, должна была добиться, чтобы отвели прямиком к господину обер-полицмейстеру. А уж в кабинете - выложить на стол узелок и предъявить записочку, в которой Архаров сразу бы опознал довольно разборчивый, хотя и корявый Марфин почерк.

– «Сударь мой, вот что за диковину принесли мне в заклад. Я приняла и пятьдесят рублев дала, - гласила записочка.
– Не о такой ли мне твои молодцы толковали?»

Теперь следовало возвращаться домой, но сперва заехать к Дуньке и переодеться. Марфа, еще садясь в карету, приказала везти себя на Ильинку, и кучер, не в первый раз ее катавший, без напоминаний доставил к Ильинским воротам, к дому, который отставной сенатор Захаров снимал для своей мартоны. Лакей помог Марфе выбраться из экипажа и даже взвел на крыльцо. Карета укатила, а горничная Агашка, очень довольная, повела гостью наверх. Ей от Марфы всегда чего-либо перепадало - или конфект в цветной бумажке, или лента нарядная, или моточек тесьмы. На сей раз было угощение - кусочки груши из киевского сухого варенья.

Дунька меж тем была занята важным делом - под ее присмотром в спальне устанавливали ванну.

Коли уж говорить честно, то ванна была довольно большой деревянной лоханью, в которой можно сидеть, вытянув ноги. Высота бортов, к некоторому Дунькиному удивлению, оказалась такова, что залезть в эту модную принадлежность дамской спальни без скамеечки никак не получалось.

Марфа в богатом платье и с высоко взбитыми волосами (она полагала тем увеличить свой рост, но результат был скорее комичным) вошла как раз, когда Дунька, прямо в юбках забравшись в пустую ванну, пыталась там усесться. У дверей стояли два мужика, доставившие сию лохань и уже час как возившие ее по всей комнате.

– Ты, матушка, с ума, что ли, сбрела?
– озадаченно спросила Марфа.

– Все щеголихи такое имеют, - отвечала Дунька.
– И по утрам приемы делают. Мне сказывали - сидят себе в новеньких чепчиках, в теплой воде, а на ванну простыня накинута. А визитеры тут же, на стульях.

– И долго сидят?
– осведомилась Марфа.

– Не знаю… Пока вода не остынет, поди…

Дунька стала неловко выкарабкиваться из новомодной лохани. Марфа из жалости протянула к ней руки и помогла ступить так, чтобы не мимо скамеечки.

– Ничего, наловчишься, - сказала она.
– А простыня докуда?

– По сих пор, - Дунька показала на свою низко открытую крудь.
– А еще сказывали - коли соберутся все свои, то и простыня не нужна, ее девка убирает…

– Вон оно как!
– Марфа сперва удивилась, потом явно затосковала.
– Да, мне теперь такое не с руки… и ванны такой, поди, не раздобыть, чтобы меня вместила… а жаль…

– Я вот думаю - не поставить ли ее за ширмы, - сказала Дунька.
– Не каждый же день в ней мокнуть. А таскать из комнаты в комнату - морока, она ж тяжеленная.

– А где ты ее взяла?

– А по картинке бондари сколотили.

Дунька подошла к своему туалетному столику и достала из ящичка стопку галантных парижских гравюр, где, кроме образца ванны, было много всяких соблазнительных сюжетов - то голая грудь, то открытая выше подвязки нога, а то и вовсе голый зад - при том, что дама, им блистающая, была и в модном платье, туго зашнурованном, и даже в шляпе.

– На что тебе?
– удивилась Марфа.
– Своего добра, что ли, мало?

– Да мне-то что, это все мой, ему подавай…

– А-а… Ну, года у него изрядные… пусть балуется.

– Вон, глянь, что еще выдумал!

Дунька повела Марфу к алькову. Там изнутри была подвешена целая грамота, разрисованная розочками и амурчиками. Грамота содержала в себе три золотых слова: «Fais le bien».

– Молитва, что ли?
– удивилась Марфа.

– Дождешься от него молитвы! Он, я чай, и у исповеди-то двадцать лет не был, - сообщила Дунька.
– Это по-французски, а означает: «Делай сие хорошо»! Повесил для моего вразумления. Ну и я ему тоже порой в эту грамоту пальцем тычу - сам-де сие делай хорошо! Теперь в Париже такая мода.

– Надо бы и мне такое дома завести, - деловито сказала Марфа.
– Вели своему, чтобы списал на бумажку, а я уж найду, кто мне шелком по хорошему полотну вышьет.

Она полагала таким способом побудить к амурным подвигам Клавароша, отношения с которым что-то стали потихоньку угасать. И вроде было время, когда нежная дружба с французом ей самой несколько наскучила, а вот стоило ему показать охлаждение - тут же Марфа взбунтовалась и решила удерживать Клавароша всеми силами, сколько их за сорок пять лет жизни накопилось.