Блудное художество

Тимофей глядел на парнишек озадаченно. Они его тоже не торопились признавать - а может, просто были сильно напуганы.

– Во двор, во двор, - повторил Архаров.
– Все во двор, а ты, баба, ко мне.

Марью подняли и втащили в кабинет.

– Рябинкина сюда, - распорядился Архаров.
– Федя, ты тоже останься. Ну, говори теперь, как ты понял, что у нее Тимофеевы дети?

– Это Скес додумался, - честно признался Федька.
– Она про них проболталась, потом перепугалась и показывать не хотела. А коли от нас что-то прячут - значит, оно нам и надобно!

Архаров невольно улыбнулся.

– Кто к тебе привел детей?

– спросил он Марью, пока еще не слишком грозно.
– Говори, не бойся. Скажешь правду - ничего тебе не будет.

Баба молчала.

Федька глядел на нее с надеждой. Архаров же вспомнил вдруг, как молчала Фимка Курепкиных: во-первых, потому, что не верила, будто обер-полицмейстер в споре между ней и полицейским встанет на ее сторону, а во-вторых, потому, что ее запугали.

– Рябинкин, ты пока не пиши, - приказал Архаров.
– А ты… как ее, Федя?

– Марьей звать, ваша милость.

– Ты, Марья, не бойся ничего. Даже коли к тебе ребятишек привет кто-то из моих служащих, говори прямо. Может статься,это не те дети, которых мы ищем. Тогда тебе тем более нет резону что-то скрывать.

Он вздохнул - в кабинете было душно. Похоже, собиралась гроза. Страшно хотелось снять тяжелый кафтан. Но у Архарова было свое понимание смысла одежды: ежели ты в кафтане с галуном, то являешься обер-полицмейстером, а ежели в одном камзоле - то уже Бог тебя ведает, кто ты, может статься, и самозванец.

Марья ничего не ответила - только глядела в пол. Ее лицо - обычное лицо бойкой, здоровой, крепкой бабы, чуть за тридцать, прекрасно рожающей и выкармливающей детей, стало тяжелым и тупым. Архаров знал это выражение, которое он для себя определил не совсем светски, зато метко: каменная задница.

Такое лицо много говорит человеку понимающему.

Марья решилась стерпеть все. Выть от боли - но молчать. Ради чего ж такие страсти? Ради чего женщина приносит себя в жертву?

Дети - понял Архаров, кто-то пригрозил ей, что если будет много болтать - недосчитается детишек.

И коли она полагает того человека архаровцем, то есть - верит в его безнаказанность, то и получится сейчас, как с той Фимкой… Ан нет, не получится!

– Коли тебя Михайла Дементьев запугал…

Один только взгляд кинула на Архарова Марья, но обер-полицмейстер понял - попал точнехонько в цель.

– Рябинкин, сходи, приведи нам Дементьева, - приказал он.
– А ты, коли признаешь, говори прямо. Вот те крест - ничем тебе это не грозит.

Обер-полицмейстер перекрестился.

Федька затаил дыхание и молил Бога, чтобы все вышло, как задумано.

Вернулся Рябинкин, следом вошел старик Дементьев.

– Этот?
– спросил Архаров.

Марья уставилась на канцеляриста, приоткрыв рот.

– Я тебя страшиваю - этот привел к тебе ночью детей и уговорился, что они пока у тебя поживут? Этот пугал тебя, что коли кому разболтаешь - будет плохо и тебе, и детям, и мужу твоему?

– Нет, нет, не он это, Господь свидетель, не он!
– наконец воскликнула женщина, и Архаров понял - она будет говорить!

– А другого Дементьева у нас нет. Тебе, Марья, мазурики голову морочили.

Она ничего не ответила. И ее лицо вновь приобрело известное Архарову тупое выражение. Это означало: да не все ли равно, кто назвался Дементьевым, коли это полицейский - правды не добьешься, а коли мазурик - полиция от него не защитит, потому что архаровцы только безобразничать горазды.

Что теперь делать - обер-полицмейстер не знал. И уже был сильно недоволен Федькой, поднявшим шум и притащившим в палаты Рязанского подворья бабу с детьми. Ну, куды их теперь девать? Коли Тимофеевых ребятишек оставить, а прочих вернуть, откуда взяли, - мнимые полицейские просто пересчитают детей во дворе и поймут, что случилось. Тогда Марье не жить. Вот ведь как расправились с Федосьей - и без всякой видимой причины.

Тут вспомнился Демка…

Архаров многое понимал - он и то понимал, что Демка затосковал о прежней жизни. Затосковал, а тут подвернулся этот проклятый Семен Елизаров, поладили, кто-то третий еще к ним пристал. А тут еще и Федосья… Но неужто больше нечем было порешить бабу, кроме как ножом, нарочно утащенным у Шварца? Этот проклятый стилет портил складную картину - а еще ее портило Демкино лицо. Может, Демка не сказал обер-полицмейстеру чего-то важного - но ведь и лжи в его словах, кажется, не было. Если он уже давно связался с Елизаровым, так, может, Елизаров по его просьба Федосью завел в подвал и прикончил, а детишек - к Марье Легобытовой? И потому столько правды было в его словах о собственной невиновности?

Даже когда утверждал, что никак не связан со Скитайлой…

– Послушай-ка, Марья, - обратился Архаров к женщине.
– Как вышло, что именно к тебе детей привели? Что же - этот фальшивый Дементьев заявился нежданно-негаданно, ни с того ни с сего тебе детей отдал, а ты их и взяла? Кто его к тебе послал?

И негромко приказал ничего не понимающему Дементьеву:

– Ступай, старинушка, не до тебя. Ну, Марья, в последний раз спрашиваю - откуда дети взялись?

Ответа он не дождался. И неудивительно - страх перед убийцами был куда как сильнее доверия к полиции.

– Хорошо, - сказал Архаров.
– Будешь с детьми жить тут, в Рязанском подворье. Тут они будут безопасны, да и ты с ними вместе. Прокормим как-нибудь. Покамест не изловим мазуриков… Эй, кто там есть! Филю Чкаря ко мне!

Марья уставилась на обер-полицмейстера, явно не в состоянии понять, что такое он ей предложил.

– Ступай отсюда, - велел ей Архаров.
– Пока будешь на дворе с детьми, потом найдем для вас место.

Баба повернулась и пошла к двери. Уже не по лицу, а по затылку Архаров видел - ей тяжко и страшно, впуталась в загадочные игры мужского мира, тогда как ей жить бы в своем женском мире, нянчить детей, варить щи да носу оттуда не высовывать.

Он пошел следом и сопроводил Марью на двор, где под присмотром Скеса стояли в уголке притихшие дети - старшему парнишке лет тринадцать, младший в пеленках.

Тут же был Тимофей, сидел на каком-то чурбане, держа на колене девчушечку и беседуя с худеньким, белобрысым, чем-то похожим на Демку отроком.

Марья выхватила у Яшки свое дитя, тут же, не стесняясь, развязала шнурок, стягивавший ворот рубахи и, отвернувшись, выпростала грудь и стала кормить.

– Ваша милость!
– устремился к Архарову Яшка.