Богадельня пост-панка

Полная творческая предсмертная свобода.

Меня крепко держит за руку Продавщица. Она чуть ниже меня ростом, черные прямые волосы окутывают лицо в старомодное каре. Девочка отпускает мою руку и рьяно пускается к сцене. Парень хватает ее на руки и она начинают облизываться прямо на ней. Все хлопают, а я знаю, что она просто положила ему в рот дурь..

–Сара, – ко мне подходит маленькая Полин, она учится в нашей школе на пару классов меня младше и тянет меня к столику с разным алкоголем. – Тебе налить?

–Нет, спасибо. Что ты делаешь тут?

–Ищу успокоения, как и все здесь.

–Сколько тебе лет, Полин? Тринадцать?

–Какая разница? В «Богадельне пост-панка» принимают всех.

–Тебе не стоит здесь находится, ты еще ребенок. – я поднимаю глаза, над сценой висят огромные часы в виде креста, они пробили полночь. – Мне пора.

–Домой? Концерт только начался, давай еще потанцуем?

Я гляжу поверх ее головы, чтобы ни в коем случае не видеть ее лицо. Каждый раз, когда я смотрю на ее разложение, я вспоминаю себя в этом возрасте. Та же компания, переживания и те же способы забыться. Этот детский, ни в чем неповинный голос, который уже говорит такие серьезные вещи, отдается звоном по всему моему существу. Убежать, чтобы больше ее не видеть. Ускользнуть и забыть. Стереть из памяти последние пять лет жизни. Удалить себя из списков Переписи населения. Вычеркнуть свое имя из церковных книг, паспорта матери и раствориться в вечной пустоте.

–Я не хочу, мне нужно домой. – вру я. Никуда я не тороплюсь, никто меня там не ждет.

–Тебе Эрик рассказал, да? – неуверенно спросила Полин.– О том, что он гей?

–Откуда ты знаешь?

–Я видела его с высоким парнем недавно и они целовались.

Мне стало нехорошо и Полин обняла меня своими короткими ручками, но сделала это так порывисто и нежно, что я абсолютно потеряла власть над своим телом и полностью отдалась в руки этому клубочку.

Маленький ребенок, славная девочка. Очередное существо, выношенное лишь из-за страха матери сделать аборт и желания отца любить и быть любимым. При беременности надо выдавать пособие, в котором будет сказано, что ребенок это не средство достижения ваших целей, а самостоятельная единица. В нем будет сказано, что ребенок нужен только тогда, когда родители перестали быть закомплексованными подростками. Кто-то должен был вручить один томик моей матери перед моим появлением.

Глаза Полин залились слезами, верхняя губа трясется, а нижнюю они старается утихомирить зубами. Она шмыгает носом и от слез, и от порошка, кладет голову мне на плечо и плачет. Я глажу по ее длинным черным волосам, прижимая ее к себе, мне самой охота плакать, тем более, что дурманы делают свое дело. Она не плохая, она просто очередная жертва закомплексованных подростков в дряхлых телах.

–Я хожу сюда, потому что здесь мне рады. Здесь, а не дома.

–Я тоже. Но тебе 13 лет, Полин, тебе могут навредить.

–Пускай, хуже не будет. Почему ты ходишь сюда?

Я снова вру ей в глаза, говоря, что в 13 лет ты еще ребенок.

–Раньше все было лучше, раньше все было проще.– неожиданно говорю я. Действие той дряни начинает сказываться на моей откровенности.

–Раньше – было раньше, тебе просто не хватает смелости это признать.– сказала Полин, взяв мое лицо в свои ладошки.– Не номинальное сейчас виновато в этом, а твоя собственная трусость. У тебя есть страхи?

–Да. Страх посмотреть в зеркало и увидеть себя настоящую, повзрослевшую. – твою мать, это дрянь работает лучше, чем эликсир правды. – Мне не вернуть больше никогда ту звонкую яркость детского лица, но я должна гордиться собой, каждой морщинке и вмятине ,каждым прыщиком. Мое лицо это вовсе не досадный привет из прошлого, а своего рода галерея принятых мной решений, свершённых действий. И поступков.

И проступков.

2.

Она вбегает в женский туалет на втором этаже своей школы и отбрасывает колпачок ярко-красной помады. Она красит губы по кругу, пока помада не ломается и не падает на пол. В изрисованном помещении тишина, лишь жадное дыхание смиренной и скромной Сары оглушает эти кафельные плиты.

Она залезает на раковину и расцеловывает зеркало, отражающее маленького забитого монстра, юную, исковерканную красотой девушку, затем плачет. Смеется. Рыдает и растирает по своему детскому лицу маленькой рукой слюни, сопли и слезы, смешивая их с маминой помадой. Смотреть на себя она больше не хочет, слезает с раковины и садится под нее. Дыхание становится ровным, пульс слабым, мысли чистыми.

Голова гудит, словно некий юный умелец сидит рядом и настойчиво играет на тромбоне прямо в мое левое ухо. Он дудит, дудит и будет дудеть, пока все сосуды в моих глазах не разлетятся к чертовой матери. Отражение в зеркале пугает, но я привыкла. Мне уже не знакомо чувство, когда при взгляде на отражающие вещи не становится стыдно или неловко. Сейчас, к примеру, я стою в женском туалете, все мое лицо изрисовано губной красной помадой. Как стыдно, как стыдно.

Порой у меня бывают своего рода припадки. Я не больна, я просто наркоманка. Мне было одиноко в детстве. Свою панацею я нашла в маленьком косяке, который я выкурила за школой. Тогда шел проливной дождь и я немного намочила его, из-за этого вкус стал едким и мне разрывало горло, но я кашляла и курила в надежде, что это поможет мне. С тех пор прошло шесть лет, шесть грёбаных лет как я взываю к этой дряни уже не просто, чтобы не слышать шумы в моей голове, а по мракобесной привычке, что развилась во мне с детства. Говорят, чтобы что-то сильно засело в ребенке до конца жизни, стоит учить его этому с детства. Иностранных языков я не знаю, зато знаю, сколько порошка надо, чтобы не откинуться.

Травка вовсе не наркотик, а лишь мирный протест против узурпации стрессом моей жизни. Все остальное уже зависимость. И эта зависимость подкралась ко мне незаметно. Не помню, в какой день и по какой причине мелкие шалости переросли в крупные синтетические проблемы, но с каждым разом припадки становятся сильнее.

Моя продавщица наркотиков оставляет мне закладки в фонде библиотеки, я слишком часто тут трусь и никто никогда в жизни не заподозрит. Делает она их в книгах русской литературы , а их точно никто никогда читать не возьмет, если он, конечно, в своем уме или не пытается покончить с собой.

В вестибюле библиотеки висят керамические тарелки с изображением геометрических животных, пара натюрмортов и несколько картин, посвященных королеве Виктории. Линии одних шкафов плавно переходят в другие, пыли так много, что она уже начинает мерещиться даже там, где ее нет. Стены с обеих сторон оцеплены рядом полукруглых пилястр, которые создают неповторимую атмосферу, уж не говоря про резные иероглифы на боковых сторонах стеллажей.

Она берет книгу с верхней полки. Старенькая табуретка под ногами трясется, Сара пытается балансировать. Она открывает книгу Горького «На дне» и достает файлик с клапаном в виде красной полоской, в нем три кристалла чистого кайфа, смертельное удовольствие. Ставит книжку на место.

В библиотеку вливается черничный пунш из разных оттенков заката, Сара всем корпусом поворачивается к окну. Как же она любит эти закаты. Улыбается. Перестает. Вновь улыбается. Огромные липы за окном танцуют в такт порывам северного ветра, ночью будет дождь, но а пока что лирическое прикосновение свежего воздуха к коже отдается дрожью и поступлением эндорфина без вспомогательных средств. С этой старой табуретки виднеются даже ласточки за окном, летающие так низко, как только могут летать птицы перед непогодой. Табуретка раскачивается под Сарой, но она не замечает этого и уже почти не старается удержаться. Она встает на носочки в своих старых кедах и тянется всем корпусом ближе к окну, чтобы разглядеть маленьких летающих тварей. Все говорят, что любят птиц, но если спросить их о том, какие эти птицы, то высокопарных эпитетов никто подбирать не будет, каждый назовет их маленькими летающими тварями. Но не она. Она любит даже голубей, кормит их в тайне от всех, не смотря на закон о запрете кормления птиц в городе. Ножка древней, как и вся эта библиотека, табуретки подгибается и Сара летит вниз с высоты в полметра.

Мать всегда говорила мне, что я неуклюжа, как размножение моллюсков и контрацепция,что я попросту мечу яйца всю свою жизнь. Недавно я спросила у учительницы биологии, которая ухаживает за Эриком, есть ли что-то общее у меня и у моллюсков, не наблюдала ли она неких совпадений во внешнем плане или в плане размножения. Метание яиц, например. Не помню, что она ответила мне, но я так и не поняла про яйца.

Около арочной двери стоит стул, по всей видимости, из дуба. На нем нет ни сколов, ни, кажется, даже царапин, его привезли сюда недавно, он сильно выделяется на фоне этой заросшей временной сажей библиотеки. По всей видимости, я идиотка, что не заметила его раньше и взяла эту шаткую табуретку.