Богатырь - не звание!
Шрифт:
— Что… Что ты сказал?
— То и сказал! — Одинец вскочил. Костяшки на сжатых до боли кулаках побелели. Глаза яростно сощурились, лицо заострилось. — На коня ее боярин сменять хочет! Поэтому ее одну не снасильничали — товар берегли…
Одинец с трудом перевел дыхание, и глухим голосом продолжил, говорил как о давно решенном:
— Я Охлябу убью.
Василий хмыкнул:
— Ага. Только сначала тебе придется порубить с полсотни гридней, из которых половина небось не один год в битвах провела… Могу сказать, что удовольствие полное — когда тебя мечами секут…
— Ну и пусть посекут! — упрямо надул губы Одинец.
— Ага! — кивнул Василий. — Вот батю порадуешь… Да поблагодарить сможешь, вон шишку аж отсюда видно. Не болит?
От его участливого голоса, на глаза Одинца вновь навернулись слезы.
— А что, сидеть сложа руки? Пусть всех продают? Может и спас, за тем что б хоть что-то сделал…
— Вот именно. Что бы хоть что-то сделал! А не кидался под нож без толку, дурень! Твой батя спас тебя, что б род не прервался, а ты… Тьфу!
Парнишка зло утер слезы.
— Прервется род… Без нее, прервется…
— Вот оно что… — прищурившись протянул Василий. — Люба она тебе?
У парнишки аж пушок на верхней губе покраснел:
— Люба…
— Вот и останься жить ради нее… А я… Все равно старику слово дал… Да и хранить себя не для кого. — покривил душой Василий. Самому страшно стало. Ведь спешить надо. Только вот как жить потом, зная что такую мразь как Охляба под солнцем оставил?
— Ты что, хочешь?… — у Одинца аж глаза высохли от удивления. Где-то в глубине мелькнула сумасшедшая надежда. Но пропала, видно вспомнил слова о полусотне челядинов. — Я с тобой!
— А на кой леший, ты мне сдался? — грубо отрезал Василий. — Мне самому бы уцелеть, а еще за тобой приглядывать? Лучше покажи-ка свой меч, а то я как видишь…
Одинец снова сник. И сам понимал, что от него в таком деле помощи, что от прошлогоднего снега.
— А что ты один сможешь? Или думаешь, что тебя сечь не станут?
— Станут, — уверенно улыбнулся богатырь. — Еще как станут. Да вот только и я, не всю жизнь на печке просидел…
Василий покачав головой вернул меч Одинцу.
— Этот единственный? — с робкой надеждой спросил он паренька.
— Да… Не любил отец мечи ковать. Да и куда их в нашей глуши девать? Здесь подковы потребны, топоры, ножи. В общем только то, что в хозяйстве нужно, — немного смущенно ответил тот. — А что, неужели плохой меч?
— Меч-то хорош, — вздохнул богатырь. — Это я не того… Короток для меня, легкий… Супротив одного, с таким одно удовольствие, а когда много, да в бронях… Поувесистей бы надо.
Помолчали. Василий старался не смотреть на жалобные глаза парня. Вздохнул, но в следующий миг просветлел:
— Тебя отец ремеслу учил?
— А как же, — обиделся Одинец. — С малолетства помогать приучен. Последний год и самому доверял кое-что делать. Правда под присмотром. Вот только меч не смогу…
— Да забудь ты про меч — нетерпеливо перебил Василий. — Ты дубину оковать сможешь?
— Наверное смогу, — немного подумав, не совсем уверенно ответил парнишка. — Если объяснишь, как именно хочешь… А что?
— Да так… — неопределенно махнул рукой Василий — Схожу-ка я воздухом подышать. Голову заодно проветрю…
Когда Василий вернулся со свежей головой, Одинец не смог удержать удивленного присвиста.
В руках богатыря, цепляясь за все уступы плохо сбитыми сучками, темнела бурой корой дубина. Если вот только можно назвать дубиной довольно толстое деревцо вырванное, как видно, с корнем. Да еще и в немаленький рост самого Василия.— Ну как, — довольный произведенным эффектом улыбнулся богатырь. — Сможешь оковать?
Одинец только кивнул с трудом проглотив комок перекрывший горло.
— Пошли, покажешь, как…
В тот момент, когда на востоке появились первые проблески розовой зари, Одинец, с трудом приподняв чудовищную палицу, сунул ее в корыто с водой, отер мокрый лоб. Из корыта, с противным шипением поднимались густые клубы пара. В какой-то момент, даже показалось что вся вода так и выйдет не остудив пышущего жаром металла. Но вот, сквозь пар, матово блеснуло зеркало воды. Хотя какое там зеркало — одна накипь. Следом проступили очертания палицы. Одинец невольно поежился — такой быка можно свалить, целое бревно. Ее подымать-то тяжко, а уж что б размахнуться и вообще думать нечего. Он растолкал сладко посапывающего в углу кузни Василия. Пока ковал, не раз дивился — как умудряется спать под мерные удары молота, да вспомнил потом размер кувшина с брагой.
— Вставай. Светает уже.
Василий недовольно забурчал, но глаза открыл.
— Эх, тетеря! Я такой сон зрел, а ты… — он шумно почесался. — Ну как, готово?
Вместо ответа, Одинец гордо кивнул на кадку, над которой еще поднималось жидкое облачко пара. Василий вскочил с такой поспешностью, что парнишка аж отшатнулся — вроде только лежал, а в следующий миг обжигаясь, хватает палицу.
— Молодец! — морщась, металл еще жег ладони, похвалил паренька. — Хорошо от отца перенял науку. Гляди-ка, не разу не видел, только по словам, и так добротно.
От такой похвалы, Одинец зарделся. Только напоминание об отце немного омрачило радость. Что бы отогнать грустные мысли, спросил:
— А ты уверен, что смогешь, такой оглоблей махать?
Усмехнувшись, Василий молча вышел из кузни. Одинец поспешил за ним — уж больно хитрой была усмешка.
Василий покачал палицу в руке, приноравливаясь к весу. По руке зазмеились толстые канаты мышц, живущие своей, независимой от остального тела жизнью. Подумал только: надо ж, не ослаб почти. Но руки отзываясь на привычную когда-то тяжесть, уже вскинули окованное дерево над головой, привычно закрутили. Одинец зачарованно смотрел, как огромная палица набирая скорость, все быстрее и быстрее мелькает вокруг богатыря. Вот уже и не видно ее, только слышен недовольный гул потревоженного воздуха, а вокруг богатыря завеса, сунься — голову напрочь оторвет!
Наконец, движения Василия стали замедляться. Палица вынырнула из воздуха — вот уже и рассмотреть ее можно. А там и вовсе остановилась. Тяжело переводя дыхание, Василий опустил ее на землю. Навыки-то тело помнит, а вот силы все-таки не те. Когда-то мог такую крутить чуть не весь день не уставая. А тут, на-ко — всего ничего, а уж в груди похрипывает, да посипывает подозрительно. А что ты хочешь, буркнул он сам себе, сколько лет ничего тяжелее кувшина не подымал. Еще удивительно что это смог. Он посмотрел на Одинца. Парнишка стоял широко распахнув рот, чуть-чуть и челюсть вывихнет. На лице написан такой восторг, что Василий невольно подумал, что рановато себя в немощные записывать.