Богдан Хмельницкий

республику от разложения. Понятно, что там, где все решается большинством

участвующих в правлении, при господстве в этом большинстве нелепых понятий, лени,

застоя и развращения, голос тех, которые взывали бы об исправлении

господствовавшего порядка, будет голосом незначительного меньшинства:

большинство не станет его слушать.

Поляки теряли то, что само по себе хотя не было добром, но могло вести к добру,

теряли воинственность, а с нею и заботливость • о самосохранении. Пред каждым

сеймом поляки хлопотали о том, чтобы их сейм не соглашался на увеличение войска,

не хотели, чтобы им пришлось через то платить что-нибудь и, таким образом, умалять

средства для своей роскошной жизни, а более всего боялись, чтобы войско не

сделалось орудием усиления королевской власти и стеснения шляхетских прав. Шляхта

предпочитала ежегодный платеж дани крымскому хану за то, чтобы тот не позволял

татарам грабить Польши,—отважной решимости сбросить это иго. Между тем, в

Польше войска были и не умалялись, но то были войска панские, так называемые

надворные команды; у некоторых, напр., как у Вишневецких, было такого войска

несколько десятков тысяч; было оно неспособно защищать край в случае опасности, но

приносило вред для страны; с этим войском , паны делали друг на друга наезды и вели

междоусобные драки; оно давало средства для поддержания беспорядков в Речи-

Иосполитой. Отсюда выходило,

120

что Речь-Посполитая, еще недавно имевшая, как государство, достаточно

воинственной силы, чтобы одерживать верх над соседями и расширять свои пределы,

при Владиславе IV стала уже державою слабою и сохранялась более обстоятельствами

• и слабостью соседей, нежели собственными достоинствами?; Турция до поры до

времени могла ей быть не страшна, когда находилась под властью женолюбивого

Ибрагима. Московское Государство должно было поправляться от ран, нанесенных ему

смутною эпохою. Швеция при Густаве-Адольфе отвлекалась тридцатилетнею войною,

а преемница его королева Христина не любила воинственных затей. Козаки были

задавлены, а с ними вместе и русские хлопы, так часто беспокоившие панов своими

восстаниями, не смели проявлять своей злобы. Но с переменою лиц и обстоятельств у

соседей, нападения на Польшу внешних врагов, возбуждения украипских волнений

грозили Польше бедами, при том обленении, в которое погрузилась шляхетская нация.

Если Речь-Посполитая не была еще на краю пропасти, то шла уже прямою и покатою

дорогою в эту пропасть. Предохранить ее от падения и повернуть на другой путь,

возвратить к новой жизни нельзя было иначе, как подорвав в ней республиканский

порядок и утвердив торжество монархического принципа. Это возможно было

совершить только при образовании значительного войска, которое было бы .под

верховным начальством одного короля. Составить и образовать это войско можно было

только затянувши Польшу в важную войну.

Такая мысль и заняла короля Владислава.

Государь этот был более поляк, чем всякий другой из польских избранных королей.

Он говорил и любил говорить по-польски, ходил в польской одежде, усвоил польские

приемы жизни и вообще любил Польшу, как можно любить отечество. В молодости он

путешествовал по Европе, многое замечал, многому учился, был человек, по своему

времени, образованный, и не разделял того католического фанатизма, который обуял

тогдашнее польское общество. Владислав был сторонник веротерпимости и свободы

убеждений: это показала защита, оказанная им при вступлении на престол

православию; так же гуманно относился он к диссидентам и, желая примирить их с

католиками, устроил в Торуни совещание между теми и другими, с целью уладить

возникшие недоразумения. Само собою разумеется, что в анархической Польше такия

меры не могли быть действительны. Владислав был славолюбив и потому ему по-

сердцу была война; жажда к деятельности одолевала его; бездействие томило его, а он

был осужден на бездействие; его самолюбие должно было постоянно терпеть унижение

от магнатов. Уже он нажил себе каменную болезнь и подагру, и чаето проводил целые

дни в постели, а между тем душа его рвалась к подвигам и телесные боли были

незначительны в сравнении с нравственными, которые вели его к гробу. Казалось, если

бы ему только развязали руки, он бы еще ожил и пожил.

Война с Турциею стала его любимой идеею; за нею укрывалось другое желание.

Правда, нет письменных признаний с его стороны, которые бы указывали, что

Владислав думал посредством этой войны усилить королевскую власть, но таково было

убеждение всей польской нации; все шляхетство было уверено, что умножение войска

и военное время подадут королю превосходный случай к водворению монархического

принципа; невозможно, чтобы один король не видел того, что видела вся Польша;

невозможно, чтобы ему

121

не приходило на сердце такого желания, когда он так горячо брался за те меры,

которые прямо приводили к осуществлению этого желания: и собственный его

самолюбивый характер, и примеры, которые он видел в Европе, должны были увлекать

его к этому. Таким образом, нет причины не доверять распространенному тогда во всей

Польше мнению, что главною целью войны у Владислава было усиление королевской

власти. К сожалению, степень твердости характера этого государя не соответствовала

широте его замыслов.

Из приближенных к нему лиц отличался перед всеми блеском красноречия и

репутациею политического человека канцлер Оссолинский. Вся Польша указывала на