Богу

III. «Итак, поэт достиг предела!..»

Итак, поэт достиг предела! Любовью сердце утоля, Оставлю здесь я томик белый Тебе, о, милая Земля… Как ты, душа моя блуждала. Прожив два раза жизнь свою, Па небе песни те слыхала, Что здесь теперь тебе пою. Всё просто в них, как взор ребёнка; Любя тоски своей прибой, Скорбел в тиши, смеясь не звонко, Грешил без злобы, но с мольбой. Они влекут в миры иные. Они навеки сети рвут: Не знаю сам себе цены я, Но верю только в Божий Суд. Когда мне будет сладко сниться В могиле нежной тихий сон, Мои лазурные страницы Полюбит мир, поймёт их он. Храня мечты моей обломок, Впивая солнечную пыль, О, верь, тоскующий потомок В мою немеркнущую быль… Тоскливо жил у дней в плену я, Пришла любовь: созрел мой плод… Кто видит Бога, скорбь минуя, Тот белый томик мой поймёт. От этих песен никуда я, Мой друг безвестный, не уйду, Хотя бы жил в долинах Рая, Хотя бы мучился в аду. Когда ко мне твой взор угрюмый В мою обитель долетит; Когда затмится скорбной думой Младой огонь твоих ланит, — Я брошу свет и радость Рая, Покину властно жуткий ад И боль Бессмертья познавая, К тебе приду, сестра иль брат! —

Konigstein im Taunus, 1923 г. День Св. Иоанна Златоустого.

MCMVII — MCMXXIII

Cum Deo!

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

«Лампа под зеленым абажуром…»

Лампа под зеленым абажуром; Библия, — раскрыт Екклезиаст; Часики с подклеенным амуром. — Прошлого могила не отдаст? Призраки бездушные без плоти; Пес уныло дремлет на ковре; Строки о забвеньи на блокноте. — Прошлое вернется на заре? Пальма никнет серая горбато; Мебели потрескавшейся вздох. — Разве сил, растраченных когда-то, Так и не заметит гордый Бог? Память ищет правды в знаках стертых. Тленное раздумие откинь: Чаю воскресения из мертвых, Жизни в веке будущем… Аминь!

«Холодный черный сон запущенной усадьбы…»

Холодный черный сон запущенной усадьбы; Немая плесень стен, разбитые карнизы… Напрасная мечта: хотелось увидать бы В твоем глухом саду мне милый профиль Лизы! На крыше куст растет; остаток от террасы; Ни окон, ни дверей: гнездятся в залах птицы; На мраморных богах — застывшие гримасы; Крапива грубо жжет узорные теплицы. Над мертвым прудом — мост; в воде лежат перила; Поникший павильон — совсем как гробик детский; Широкая скамья под старой липой сгнила: Не здесь ли, Боже мой, познал любовь Лаврецкий? Часовни древней след: темна, грустна икона; Придушенный фонтан; забытая дорожка. — Несется из села хрипенье граммофона, Обрывки бранных слов и нудная гармошка.

«Время было к вечерне. Огнями заката…»

Время было к вечерне. Огнями заката Догорали поля. По дороге небес Табуны облаков — золотые телята Промелькнули домой за коричневый лес. Тихо ныл коростель; а во ржи перепелка Отвечала ему. Задремали цветы. Серебрилась роса. Из туманного шелка В молодых камышах холодели пруды. Плыл сиреневый звон. Аромат на поляне, Тяжелея, дрожал. Возвращались стада. Торопливо, без слов проходили крестьяне. Где-то плакал ребенок. Блеснула звезда. Кто-то песней смеялся. Позвали кого-то. Шла слепая старуха в избушку свою. И покой, и отрада. И грусть, и забота. — Это было в России… Быть может, — в Раю.

«Вербочки — нежнее детских щек…»

Вербочки — нежнее детских щек; Светлые росинки на цветах… Господи, Ты все-таки далек! Господи, какой же я монах! Вербочки — как девичьи глаза; Тихая улыбка на губах… Господи, зачем мне небеса! Господи, какой же я монах! Вербочки — как радость на земле; Солнышко играет на крестах. Господи, скорей приди ко мне! Господи, какой же я монах!

«Птицы черными крыльями хлопали…»

Птицы черными крыльями хлопали, Серый дождь упадал на поля, И озябли безмолвные тополи, И озябла старушка-земля. Я рыдал о заброшенных хижинах, Я молился и верил опять, И хотелось утешить обиженных И весь мир на груди приласкать. В сердце вспыхнула чистая лилия, Радость Вечности мудро постиг; Но, смеясь над порывом бессилия, Мне шепнул Сатана: «Еретик»…

«В полях изгнания горит моя звезда…»

В полях изгнания горит моя звезда; Летят мгновения в капризно-жутком танце, И мчатся черные большие поезда Меж светлых призраков почти ненужных станций. Кому поведаю тоску моей тоски? Когда все кончится? Конца не видно прозе!.. Хохочут злобные кошмарные свистки, Вагоны — кладбища; а кто на паровозе? Держу бессмысленно навязанный билет: Какая станция? увы, названье стёрто… Молиться Господу? Его как будто нет… Куда торопимся? не все ль равно: хоть к черту! Вся жизнь — изгнание… Мелькают фонари… Устал от грохота, от призраков, от свиста; Не видно месяца, не будет и зари, — И Смерть курносая торчит за машиниста…

«Колода старых карт, знакомая до муки…»

Колода старых карт, знакомая до муки: По ним я ворожил в плену больных минут; Держали часто их твои родные руки, — Давно ты умерла, они еще живут. Вот черный мрачный туз, суливший мне потерю, А вот девятка пик, с оторванным углом; От Бога я ушел, но в них, как прежде, верю В цепях своей тоски, в печали по былом. Как свято я храню заветную колоду! Она еще жива, а ты — давно в гробу… Предскажет, может быть, последнюю свободу Узор старинных карт усталому рабу.

«Тоскует колокол. Печален талый снег…»

Тоскует колокол. Печален талый снег, Угрюмы лужицы под небом серой стали, Бесцветны скатерти еще безмолвных рек, Косятся домики в холодной мутной дали. Тоскует колокол. Тяжел немой дымок, На крыше каркает докучная ворона, Кусты увядшие застыли у дорог, На старом кладбище в слезах грустит икона. Не видно солнышка; чернеют тополя, Как тени грозные, как вражеские пики; Томится грешная, безвольная земля… Тоскует колокол. Сегодня Пост Великий.

«Еще, еще там стрелка передвинется…»

Еще, еще там стрелка передвинется, Еще прибавит лжи к моим обманам… Земля, Земля, ты — скверная гостиница, С дешевым, грязным, скучным рестораном! Еще, еще среда, четверг и пятница, Еще один подарок новогодний… Земля, Земля, ты — старая развратница, Которой быть пора корыстной сводней! Еще, еще тут что-то переменится, Еще, еще Судьба затянет нити… Земля, Земля, ты тоже в мире пленница, И нет конца бессмысленной орбите!

«Я — раб в сырой каменоломне…»

Я — раб в сырой каменоломне И бремя тяжкое несу; Года былой свободы помня, Страдаю пленником внизу. Летят холодные обломки, Летят и думы, как они; И гаснет голос мой негромкий, И гаснут призрачные дни. Мелькнет во тьме порой мне искра, Мелькнет надежда, как она; И Смерть шагает так не быстро, Как мой хозяин, Сатана. И долго, долго суждено мне Терпеть за черную вину И быть рабом в каменоломне У самого себя в плену.