Большаки на рассвете

Подружившись с городскими ребятами, Юзукас сразу смекнул, что они другие. Кроме них, в школу еще приходили дети из Дусмянос, Сантакос…

Притягивали сюда и сады, ломящиеся от плодов, огороженные высокими заборами; свисающие гроздья смородины, крыжовник… Были дворы, куда они боялись и ногой ступить, — Юзукаса манил зеленый просторный дом доктора, не меньше привлекал его и другой, стоявший по ту сторону улицы, напротив развалюхи Акуотисов: желтый, утопавший в цветах, с широкой стеклянной верандой, на которой Юзукас видел одетую во все черное монахиню; она сиживала с книгой, на черном переплете которой Юзукас однажды заметил золотисто-желтый крест. Полыхали пионы, жужжали пчелы, все увядало и чахло от зноя, где-то совсем близко бабы, подоткнув подолы, били вальками белье, кормила грудью своего младенца Акуотене, все вокруг шумело, спешило, задыхалось от зноя, только эта женщина, одетая во все черное, сидела в прохладной тени на веранде, и Юзукас с какой-то непонятной остротой чувствовал и покой, царивший там, и отрешенность, и ничем не стесненный простор. В каждом дворе, за каждым порогом — другие миры, другие предметы, другой воздух. Везде, куда только он впервые входил, что-нибудь да ошеломляло его, приводило в изумление: то стенные ходики, то ларец для приданого, то прохлада в горнице, то стол, лавка и занавески, то стоящий посреди комнаты цветок — словом то, чего не было в его собственном доме.

…В тот год Юзукасу позарез нужны были длинные штаны с кармашками и ремень с широкой пряжкой; к пиджачку он пришил солдатские пуговицы и погоны. Раскаленным добела гвоздем он выжигал в древесине дырки, мастерил пистолеты, красил их всякими красками, палил из пугачей по воробьям, по доскам, по учебникам; в тот год Визгирдёнок ему чуть не выбил глаз — Юзукас не давал себя в обиду, ни одна их драка не кончалась вничью, его сила озадачивала даже более старших ребят, задевавших его. В тот год в самую жару, в самое пекло его крольчиха принесла одиннадцать крольчат, которые один за другим подохли, и он забирался в пропахшую омерзительной вонью клетку, вытаскивал их за мягкую шелковистую шерстку, едва превозмогая тошноту, засеял все задворки многолетним люпином, посадил деревца: рябину, кленочки, яблони; сконструировал ветряную мельницу с будкой, дверцами, жерновами; оборудовал убежище, притащил в него уйму каких-то железяк, старые деньги, книги, динамик, и искорки тока обжигали его пальцы.

Вместе с другими мальчишками он разорял осиные гнезда (однажды он вернулся весь в укусах), тыкал палкой в барсучьи норы, дразнил собак; их влекло все, что внушало страх, что надо было преодолевать, чтобы после можно было гордиться: босиком бродили по гадючьим гнездам, взбирались на верхушки самых высоких деревьев, и некоторые из мальцов даже испытывали удовольствие, когда родители, сняв ремни, гонялись за ними. Они были из породы загоревших на солнце скитальцев, большинство которых уже не ходило в школу и только ждало, когда сможет уехать. Один за другим они оставляли Ужпялькяй и разлетались кто куда.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Настал август — сухой, безоблачный. Поднимая тучи пыли, над волостью свирепствует ветер. В обмелевшей реке ловят рыбу местечковые пацаны. На обочинах трепыхаются просвечивающие деревца, блестит над лужайками паутина, со стуком падают на землю спелые яблоки. Одноногий Барткус стоит на асфальтированной площади местечка и поглядывает во все стороны — сколько скособочившихся домов снесено, на их месте строят новые, однако магазин хозяйственных товаров, почта и это двухэтажное громоздкое здание с выходящей на улицу лестничной платформой, под которой копошатся куры и снуют кролики, все еще стоят. Но окна чисто вымыты, кое-где и цветы видны. Конечно, еще уйма всякого хлама в подвалах старых домов и на чердаках. Недавно сделали капитальный ремонт и в апилинковом совете — может, потому Барткусу теперь всюду мнится запах известки, лака и свежей древесины. На днях в подвале апилинкового совета нашли несколько антикварных вещей: ворох старых молитвенников, спрятанные в медном сундучке не то письма, не то записки, заржавевший меч и кандалы, пару стершихся монет. Еще неизвестно, куда эти вещи денут. Они бы очень подошли его музейчику. В его музейчике есть и кусок свинца, раздробившего ему коленную кость, и одежда погибших активистов, и напечатанные в лесном бункере прокламации, и листовки с угрозами. Теперь в лесах тихо — зреют орехи, желтеют листья, уйма грибов.

Над головой черной тучей проносятся скворцы. Они еще не улетели. Это последние стайки. Спешат собрать оставшиеся ягодки, чтобы, странствуя по чужим краям, там их посеять.

В высоком небе, курлыча, летят журавли — там, и вышине, наверняка нет ветра, потому что полет их медлителен и торжествен. Поднимая тучи пыли, свирепствует ветер. Все дворы опустели, тихо, только где-то на мельнице слышно, как пилят доски, да откуда-то с холма, на котором печалится костел, доносятся детские голоса. Скоро там, где стоит зеленый двухэтажный домик, зазвенит колокольчик. «Вот видите? Разве я не говорил, — сказал бы теперь Барткус любому из тех, кто когда-то посмеивался над его целлулоидными макетиками, — разве я не говорил, что время быстро летит, с той осени уже восемь лет прошло. Вот видите, сколько в этом местечке света».

Потом, проковыляв по скрипучей лестнице на чердак, где когда-то жила барышня-учительница, Барткус выпивает стакан вина и, обеими руками облокотившись об узкий подоконник, всматривается вдаль: вся в ржавчине жестяная крыша магазина хозяйственных товаров, река, мост, на другом берегу носятся как угорелые босоногие детишки Савицкаса, кажется, их целый десяток в той лачуге, белый костел на холме, один из старейших в здешних краях. Памятник архитектуры, охраняется государством (такую дощечку прибили совсем недавно).

Школьные коридоры вымыты, во дворе стоят парты, еще пахнет лаком, учебниками, мелом. Примостившись на лестнице, друзья листают только что приобретенные книги. Ноги у них потрескались от болотной воды, оцарапаны о колючки стерни, кое-кто из мальчишек — в ботинках. Вокруг тихо и пусто. Таким, наверное, будет и этот учебный год.

Когда Юзукас начал посещать школу, здесь еще учились его сестра, Альгимантас, Визгирдёнок, Аугустас Кайнорюс, Анупрята… Всюду звучали знакомые голоса. Поздней осенью, слоняясь по вечерам по темнеющим коридорам школы, он дожидался своего двоюродного брата Альгимантаса. Теперь же никого из них он больше не увидит в школьном дворе.

— Как быстро летит время, — Юозас смотрит на поля, где тарахтит комбайн.

— Что правда, то правда, — отзывается Альбинас.

Виновато улыбаясь, мимо них ковыляет Вайткус — четвертую осень подряд он приходит сюда с теми же учебниками; устраивается на последней парте и впивается покрасневшими глазами в доску.

Еще пять долгих лет Юзукас будет учиться в этой школе, но никогда больше в ее коридорах он не услышит голоса шепелявого Альгимантаса, не подойдет к сестре. Уже процокали их деревянные башмаки по зимнему насту. И не по большаку, а прямо, через сосновые рощицы, он будет ходить теперь по утрам в школу.

Сын садовника Гелажюса — он сидит у Юозаса за спиной — тычет его в бок и протягивает душистое, желтое, разрезанное на четыре части яблоко. Юозас впервые так пристально всматривается в его лицо. Один кусок яблока берет Альбинас, другой — Римантас.

Втянув голову в узкие плечи, листает только что купленный учебник Стонис.

В класс входит учитель литературы, высокий, в новехоньком костюме, и, придирчиво оглядев всех, раскрывает журнал. Присутствуют те же: Гелажюс, Юозас, Альбинас, Римантас Ужпялькис, Стонис, Марите, Гражина, Бернадетта, Нийоле. Притихшие, истосковавшиеся по учебе. Те самые, которых накатившей волной знаний с каждым годом будет уносить все дальше, поднимать на все более высокий гребень, вливая в их жилы гордость и уверенность в себе. В одиннадцатом классе они сфотографируются на память. Из тех, кто одиннадцать лет тому назад первый раз вместе с Юзукасом распахнул двери школы, останутся немногие.

Кончается осень. По воздуху вновь Пугливо плывет паутина —

читает учитель.

— Кто написал это стихотворение?

И Юозас в мертвой тишине класса произносит имя Майрониса, произносит и снова вспоминает Альгимантаса, который никогда не услышит этой замечательной строфы.

В класс входит учительница русского языка и литературы. Старенькая, седенькая, с белым воротничком и белыми манжетами. Пять лет подряд она будет вдалбливать им в голову, когда надо писать мягкий знак, когда две «н», когда одну. Князь Игорь, сон Святослава, войны половцев и варягов. Основание Москвы, кремль, татарские орды, протяжные, полные горючей тоски и силы песни степняков, пророческие слова Гоголя. Придет Ломоносов, оборванный, но даровитый рыбацкий сын; печальный сирота Шевченко, певец порабощенных народов, которого секли на конюшне и который жил в ссылке; горестный Кольцов, грустный Лермонтов («Люблю отчизну я, но странною любовью», — как отличается его любовь от пушкинской!). «О, Волга, колыбель моя!» — раздастся стон Некрасова. И здешние кустарники, исхоженные Юзукасом в детстве, и стежки окажутся вдруг где-то на берегах Волги XVIII столетия, где волоком волокут баржи могучие бурлаки, где высокие утесы и сосны («На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна»), кружащиеся над ними вороны, может, карканье их доносится еще из времен Святослава. Всякие исторические и литературные детали и эпизоды будут группироваться по какому-то особому подсознательному принципу, крепко срастутся с жизнью Юозаса, наполнятся неуверенностью, надеждами и чаяниями отроческих лет. Этапы ссыльных, гордое одиночество поэтов-романтиков, пророчески звучащие стихи, рок. Ощущение простора, солнечного раздолья, свистящего ветра — пробуждающаяся душа поднимала на опасную пугающую высоту обособленности и отрешенности; ощущение, что некоторые мгновения человеческого существования вдруг оборачиваются такими картинами, озаряются таким ослепительным светом, что в них таятся красота, трагизм, величие, любовь и еще что-то такое, перед чем бессильно само время.

Кочует по степи вместе с мальчуганом горемыка из горьковского рассказа, в лохмотьях, заросший щетиной, голодный, но до чего же трогательна их дружба, их любовь! В тишине замершего класса дрожащим голосом Юозас будет читать рассказ об этих людях, необыкновенно четко представляя себе все, в особенности степь. Потом — промозглый, бесприютный Петербург, горькие, жаркие споры интеллигентов-чахоточников, глухонемой Герасим, гладящий тяжелой рукой собачонку по имени Муму…

Равнодушие, жестокость, обреченность — как все это уязвляло в те годы его душу. Старый Брисюс, закоченевшая белая кошечка, пронзенная стрелой; Йонюкас (из рассказов Билюнаса), едущий на заляпанной навозом телеге по весенним полям и во всю глотку орущий: «Ах, пион, цветочек алый!» Все это непостижимым образом сопрягалось с ним, существовало рядом.