Большая грудь, широкий зад
Шрифт:
— Как мы рады, мэр Лу, что вы прибыли проинспектировать нашу работу!
— Что это вы собрались делать? — спросила Лу Шэнли.
— Будем разбивать вокруг старой пагоды большой развлекательный парк, приманивать отечественных и иностранных туристов.
— А почему я об этом не знаю?
— Осмелюсь доложить, решение принято ещё при прежнем мэре.
— Все без исключения решения Цзи Цюнчжи подлежат пересмотру. Ни пагоду, ни хижину перед ней сносить нельзя. Здесь нужно возродить традицию снежного торжка. А разбивать парк с несколькими паршивыми игровыми автоматами, аттракционами с измочаленными сталкивающимися машинками да с десятком ветхих столов для настольного тенниса — это что, развлечение? Что в этом интересного? Нужно смотреть на вещи шире, товарищ, если мы хотим привлекать иностранных гостей, чтобы они оставляли здесь свои деньги. Я уже обратилась к жителям города с призывом учиться у первопроходцев — у птицеводческого центра «Дунфан», идти непроторёнными дорогами, браться за то, чего прежде не делал никто. Что понимается под реформой? Что предполагает дух открытости? Именно дерзновенные мысли и деяния. В мире нет ничего, что нельзя сделать, есть
Она уже поднаторела в выступлениях и чем больше говорила, тем больше распалялась, подобно разгорячённой лошади. Нотариус и полицейские стояли остолбенев. Камера репортёра городского телевидения, вне сомнения одного из подчинённых Единорога, которого недавно повысили до начальника управления радио и телевидения, была направлена на мэра Лу Шэнли и дорогого гостя. Очнувшийся репортёр городской газеты тоже забегал, снимая начальство и зарубежного бизнесмена в разных ракурсах.
Сыма Лян заметил наконец связанную по рукам и ногам матушку. Он вдруг весь подобрался, словно его потянула за волосы огромная рука. Качнулся назад, из глаз брызнули слёзы. Он стал медленно опускаться на колени, а потом распростёрся на земле с громким воплем:
— Бабушка! Бабушка…
Расплакался он откровенно и искренне. Об этом свидетельствовали и катившиеся ручьём слёзы, и повисшие на кончике носа сопли.
Шангуань Лу вглядывалась в него слабеющими глазами, губы у неё кривились дрожа:
— Лян Эр… Ты?..
— Я, бабушка, родная моя! Я тот самый Сыма Лян, которого ты вскормила грудью, — всхлипывал он.
Шангуань Лу попыталась повернуться, и Сыма Лян вскочил:
— Сестра, зачем понадобилось связывать бабушку?
— Это я недоглядела, брат, — сконфуженно выдавила Лу Шэнли. И повернувшись к Цинь Уцзиню, прошипела сквозь зубы: — Ну вы и сволочи! — Ноги у того подкосились, но он устоял, сжимая в руках нашу чашку. — Погодите, вот вернусь… Нет, прямо сейчас… — Она просто кипела от злости: — Ты уволен. Возвращайся в офис и пиши объяснительную! — Она нагнулась и стала развязывать опутывающие Шангуань Лу верёвки. Один узел оказался особенно тугим, и она вцепилась в него зубами. Выглядело это очень трогательно.
— Припоздала я, бабушка, — выдохнула она, помогая Шангуань Лу подняться.
— А ты кто такая? — с сомнением глянула на неё матушка.
— Не узнаёте, бабушка? Я Лу Шэнли, ваша внучка!
— Непохоже, непохоже, — покачала головой матушка. И отыскала глазами Сыма Ляна: — Лян Эр, дай бабушка потрогает тебя — похудел ты или потолстел. — Руки матушки заскользили по голове Сыма Ляна. — Да, ты мой Лян Эр. Люди с годами могут меняться, а черепушка не меняется. Всё, что выпадает человеку в жизни, на черепе отражается. А жирку у тебя хватает, дитя моё. Видать, живёшь неплохо и поесть хорошо можешь себе позволить.
— Да, бабушка, — всхлипывал Сыма Лян, — могу. Пришёл конец вашим бедам. Теперь заживёте покойно и счастливо. А что мой младший дядюшка? Как он?
Только он спросил обо мне, я сразу же юркнул за пагоду. Да, я душевнобольной, не отрицаю, но это лишь когда вижу женскую грудь. А так я никакой не больной, только прикидываюсь. Уж очень славная это штука — психа изображать. Говори всё, что в голову взбредёт, неси всякий бред — другие лишь посмеются. Если кто принимает за чистую монету то, что несёт душевнобольной, он сам такой и есть. Вытворяй что хочешь. Можно изображать танец посадки риса посреди оживлённой улицы. Ни один водитель не собьёт, ни один полицейский не арестует, даже не обругает. А если пожурит, можно с глупой улыбкой потрогать блестящую пряжку у него на ремне: «Трогаю большую титьку!» И он будет хохотать до слёз. Или можно остановить старый лимузин председателя городской женской ассоциации и погладить круглые фары: «Трогаю титьку! Трогаю большую титьку!» — И увидишь, как эта председательница в машине покатывается от хохота. Приходишь на площадь, где кинотеатр, встаёшь перед афишами, прыгаешь, как обезьяна, тянешь к ней чёрные пятерни и орёшь: «Трогаю большую титьку! Трогаю большую титьку!» На афише, выставив свои титьки, усмехается известная кинозвезда. Народу поглазеть на меня собралось в тот день больше, чем зрителей в чёрной утробе кинотеатра. Мужчины, женщины, даже дети. Среди них и одна молодая женщина, только что после родов.
Она знала меня, я её тоже знал, но делал вид, что на меня нашло затмение и я её не узнаю. На ней пышная юбка попрозрачнее сетки от комаров, а под ней только чёрные трусики. Сама светлокожая, с хорошей фигурой. Родила, но фигуру сохранила. «После родов — сучьи соски» [223] — это не про неё. Бюстгальтера нет, крепкие, пышные груди видны как на ладони. Вот у кого молока хоть залейся. Счастливый её ребёнок. В руке авоська, в ней пупырчатые огурцы с цветочками на макушке, лиловые блестящие баклажаны с ворсинками и несколько ярко-красных, да ещё необычной формы, с сосками, помидоров. «Эй, извращенец, попрыгай, потрогай её большие титьки!» Это невинные, как ангелочки, дети в красных галстуках — они хлопают в ладоши и кричат, подзуживая меня. Во главе с учительницей пришли смотреть фильм по программе нравственного обучения. Из громкоговорителей разносится песенка из этого фильма: «Обыщи весь белый свет — детям лучше мамы нет. С мамой — жемчуга слезинка, а без мамы — как былинка». «Пломбир, пломбир, сливочный пломбир! Эскимо, эскимо на палочке! Суй в рот — жара уйдёт». Бабах! «Пневматическая винтовка, прояви сноровку, получи приза упаковку!», «Накинь кольцо, один бросок — один юань. На что накинешь, то и получишь». Можно выиграть сигареты, жевательную резинку, энергетический напиток, кока-колу. «Попадёшь — в выгоде, не попадёшь — компенсируем». Дрессированные обезьянки. Бойцовые куропатки. Каждый, как говорится, бьёт в гонг, продавая сладости, делает свою игру. На шахматной
доске игра переходит в эндшпиль. «Закуски с оригинальным вьетнамским ароматом! Пожалуйте насладиться неповторимым послевкусием блюд от обладателя многих наград, героя оборонительной войны [224] Жуань Мэйсяна по прозванию Тигр Песков!», «Говяжьи фрикадельки от семьи Ма, перекус и массаж одновременно!». Кокетливо поправляя волосы, зазывают покупателей намазанные отечественной и иностранной косметикой девицы. Но везде нужно платить, а смотреть представления извращенца Шангуань Цзиньтуна можно бесплатно. «Эй, извращенец, покажи, как старик сосёт грудь!» Тебе тогда стало невыносимо тоскливо, потому что в прекрасных глазах этой полногрудой молодой женщины с авоськой промелькнул особенный и поэтому легко заметный лучик сочувствия, свойственный счастливым молодым женщинам. Он вспомнил, как однажды, во время недолгого квартирования в семье Попугая Ханя, ощутил к этой женщине некую сладкую грусть. Её тогда задержали в супермаркете, и он, расчувствовавшись от её красивой груди, великодушно заступился за неё. Выдал себя за её мужа и расплатился, заявив, что, мол, жена не привыкла платить по счетам. Ты сделал вид, что не узнаёшь её, но желание ещё раз подпрыгнуть, чтобы потрогать грудь кинозвезды на афише, пропало. Сгорая от стыда, ты убежал в какой-то закоулок. Но стоило высунуться — она тут как тут. В закоулке тишина, в блеске солнечного света полощутся, как разноцветные флаги, детские пелёнки.223
Часть поговорки «До замужества груди — золото, в замужестве — серебро, а после родов — сучьи соски».
224
Оборонительной войной в Китае называют короткий, но кровопролитный военный конфликт 1979 г. между КНР и Вьетнамом. Китайские войска перешли границу Вьетнама в ответ на ввод вьетнамских войск в Камбоджу, положивший конец власти «красных кхмеров».
— Ты действительно болен или прикидываешься? — негромко спросила она. — Хочу вот вернуть должок. Потрогай меня, потрогай разик, и будем считать, что квиты. Потрогай, несчастный ты мужчина. Те, что на афише нарисованы, не настоящие. У этих знаменитостей ни у одной они не настоящие, все подбиты губкой, ватой и ещё бог знает чем. Бедный ты бедный мужчинка — неужели от этого сходят с ума? Потрогай. — Она отошла в сторонку, осмотрелась и позвала, указывая на грудь: — Иди сюда быстрей, извращенец, дам разок, чего тебе хочется.
Её грудь на фоне пелёнок смотрелась так торжественно, так чарующе. Ты присел на корточки, закрыл лицо руками и страдальчески выдавил из себя:
— Нет…
Она вздохнула, якобы всё понимая:
— Вот оно что. Значит, ты ещё один Е-гун, который любил драконов. [225]
Её лицо при этом не дрогнуло. Она выбрала из авоськи самую большую помидорину с несколькими сосками и сунула мне в руки. Пробралась между флагами пелёнок, и её поглотил яркий свет… С этой исполненной символического смысла помидориной в руках я долго сидел, погруженный в раздумья. Почему у помидоров вырастают соски? Горы — это груди земли, волны — груди моря, слова — груди мыслей, цветы — груди травы, фонари — груди улицы, солнце — грудь Вселенной… Всё возвращается на груди своя, грудь связывает весь материальный мир. Это и есть самая вольная и самая навязчивая идея душевнобольного Шангуань Цзиньтуна.
225
По преданию, некий Е-гун уверял всех, что любит драконов, а на самом деле очень боялся их.
Обойти вокруг пагоды всё равно что обойти вокруг груди. Неужто и лицом к лицу с Сыма Ляном притворяться психом? Или всё же дать понять, что я прекрасно соображаю? Ведь мы почти сорок лет в разлуке, и он, верно, будет сильно переживать, увидев, что я стал душевнобольным. Да, он точно очень расстроится, и я решил, что перед другом детства следует предстать очень умным, разбирающимся во всём человеком.
— Лян Эр, Сыма Лян!
— Младший дядюшка, дядя Цзиньтун! — И мы крепко обнялись.
От него так пахнуло одеколоном, что перед глазами у меня всё поплыло, как у пьяного. Потом он отпустил руки, и я стал вглядываться в его большие бегающие глаза. Ещё он вздохнул, как человек большой учёности. На плече отутюженного костюма остались следы моих соплей и слёз. Тут руку протянула Лу Шэнли, будто желая поздороваться. Но стоило мне протянуть свою, сразу же отдёрнула. Я ужасно расстроился и даже разозлился: «Так тебя и так, Лу Шэнли, ты забыла всё, что было! Забыла историю! А забывший историю, считай, предатель. Ты предала семью Шангуань, и от имени…» И от чьего же имени я могу выступать? Да ни от чьего. Даже от своего не могу.
— Здравствуй, дядюшка. Я как сюда приехала, сразу стала справляться о тебе и о бабушке.
«Враньё, от начала до конца. Ты, Лу Шэнли, унаследовала неуёмное воображение Шангуань Паньди тех лет, когда она заправляла животноводческой бригадой госхоза «Цзяолунхэ» и пыталась устроить бордель в зоопарке Всевышнего. Ты тоже собираешься вывести феникса методом гибридизации. А вот от искренности матери в тебе ничего нет. Эти твои разжиревшие, потерявшие форму большие титьки под великолепным шерстяным свитером я заметил сразу. А если, по-твоему, руки у меня слишком грязные, чтобы со мной поздороваться, возьму вот и пощупаю твои титьки. Неважно, что ты моя племянница, а я твой младший дядя. Женские груди такое же всеобщее достояние, как цветы в парке Фэнхуан. Рвать цветы и ломать деревья — нарушение общественной морали, ну а трогать-то их можно? Трогать тоже нельзя. А я назло всем потрогаю, потому что я душевнобольной, псих. Душевнобольного даже за убийство американского президента могут не расстрелять. Ну потрогает псих женщину за титьки — что тут такого? И наплевать, мэр ты или заведующий филиалом».