Большая судьба

– Но это ведь очень дорого должно обходиться!
– возразил Аносов.

Соколовский пожал плечами:

– Так угодно кабинету его величества. Даровая сила здесь дешевле всего.

Павел Петрович промолчал, на душе стало тяжело.

"Дешевый принудительный труд выгоднее усовершенствований!
– с горечью подумал он.
– Как это знакомо. И никто не подумает о простом человеке!"

Весь день Аносов был тих и печален. Обед в особняке начальника заводов прошел в сдержанном молчании. Вечером Аносов отправился в город. Он прошел по пыльной, безмолвной улочке, прохожие показали ему притаившийся за ветхим забором деревянный домик, в котором жил и умер Ползунов. Павел Петрович долго стоял с обнаженной головой перед крылечком, не решаясь войти. Ему чудилось, что вот-вот откроется дверь и выйдет, слегка сутулясь, с истомленным от болезни лицом изобретатель "огненной машины". Но тих и пуст был дворик. Лохматый пес лежал в тени под забором, кудахтали куры. Погруженный в мрачные мысли, Павел Петрович вышел к реке Барнаулке. Здесь на пустыре валялись огромные ржавые цилиндры. Чумазые ребятишки заводских мастеровых, играя среди зарослей полыни и крапивы, прятались в них.

"Вот и всё, что осталось от большой и умной машины!" - с грустью подумал Аносов и побрел прочь.

В конторе среди старых служащих еще свежи были предания об уральском механике, а словоохотливый подрядчик Данило Зуев поведал Аносову, что недавно умер старик, отставной мастеровой Харлов, прослуживший на заводе полвека да проживший в отставке три десятка лет. Этот дряхлый мастеровой хорошо помнил Ползунова и рассказывал о нем чудеса.

После утомительной дороги Павел Петрович спал крепко, а рано утром его разбудили нестройные, хриплые голоса. Пение смешивалось с бряцаньем цепей. Павел Петрович догадался - ведут на работу арестантов. Голодные и оборванные, шли они по широкой унылой улице и попрошайничали.

Аносов приоткрыл окно. "Эх, Русь, каторжная Русь!" - тяжело вздохнул он и прислушался.

Каторжники жалобно, тягуче пели:

Милосердные наши батюшки,

Не забудьте нас, невольников,

Заключенных - Христа ради!

Пожалейте-ка, наши батюшки,

Сожалейте, наши матушки,

Заключенных - Христа ради!

Мы сидим во неволюшке,

Во неволюшке: в тюрьмах каменных

За решетками за железными,

За дверями за дубовыми,

За замками за висячими,

Распростились мы с отцом с матерью,

Со всем родом своим, племенем...

Заводские жёнки со слезами на глазах подавали последнее. Одинокая и голодная бобылка низко кланялась арестантам и просила:

– Не обессудьте, несчастненькие, бог вам подаст...

Сколько доброты и душевности проявлялось в сердцах этих простых людей! Бряцая цепями, погоняемые конвойными, арестанты с грустной песней прошли базар. Голоса их замерли вдали, а Павел Петрович стоял у окна и вспоминал Урал.

Его тянуло к исследовательской работе над сплавами, а положение обязывало заботиться только о незыблемости заведенного порядка.

Выйдя из дому, Аносов пошел к Барнаулке. Вязкие сыпучие пески тянулись вдоль берега; мутные желтоватые воды торопились в Обь. У тяжелой темной колоды, укрытой ракитником, седой бергал полоскал ветхую рубашку и распевал глухим голосом:

Идет бергал из штоленки,

Шубенка на кем худенька;

Одна пола во сто рублей,

Другая во тысячу,

А всей-то шубенке цены нету,

Цена у царя в казне.

У царя в казне, в золотом ларце...

Павел Петрович горько улыбнулся: работный был сутул, портки на нем рваные. Ноги заскорузли от грязи.

– Как же так, старик: говоришь - одежка худа, а цены ей нет? спросил он.

– А ты, батюшка, не смейся, - перехватив лукавый взгляд Аносова, ответил бергал.
– Песня моя не простая, с потайностью.

– Что за потайность?

– Не всякому прохожему да ясной пуговице эту потайность сказывать! отрезал бергал и, прищурив один глаз, недоверчиво спросил: - А ты чей будешь, ежели не ведаешь того, что у нас любой знает?

– Ученый человек. Всю жизнь влекут меня к себе руды и металлы, простодушно ответил Аносов и присел к старику. Горщик пытливо поглядел на Павла Петровича. То ли ясные добрые глаза пришлись ему по душе, то ли любовь ученого человека к трудному делу покорила его. Он глубоко вздохнул и горько сказал:

– Эх, и тяжела наша жизнь, батюшка! Ух, как тяжела! Горя много, а еще более плетей довелось испытать, а радостей и не было! Но погляди ты, батюшка, в корень нашей жизни. Вот они руки!
– Он поднял перед Аносовым жилистые корявые руки и продолжал: - Неказисты, узловаты! И рубаха, вишь, худенька. А сколь бергал вот этими крюками серебра из-под земли-матушки выворотил! А ныне - литейщик. Сколько отлил? Не счесть. Вот и выходит, друг, что худенькой шубенке бергала да ему самому цены-то и нет, - цена у царя в казне...

"Умен старик", - подумал Аносов и, ничего не сказав горщику, взволнованный побрел к Оби.

В полдень Аносов решил посмотреть работу литейщиков. Он прошел к низенькому каменному зданию и привычно переступил порог. В полутемном помещении от плавильных печей шел сухой жар. Литейщики с черными от копоти лицами старательно возились у плавок. Среди них Павел Петрович заметил того самого горщика, который на реке пел песню с тайным смыслом.

Увидев начальника заводов в мундире, мастеровые встрепенулись, побросали всё и замерли, подобно фрунтовым солдатам. Аносов махнул рукой.

– Продолжайте свое дело!
– добродушно сказал он и подошел к плавильной печи.
– Кто тут старший?

Из полумрака выступил знакомый бергал.

– Я, - хрипло выдавил он, и руки его задрожали.
– Аль прикажешь бить?

Аносов удивленно посмотрел на старика.

– За что же бить? Или упустил что-нибудь в литье?
– спросил он.

– Сохрани бог!
– вымолвил старик, и глаза его вспыхнули.
– Дело нам знакомое. Разве упустишь? За тем и ходим, чтобы добыть добрый металл!

– В таком случае не наказывают!
– сказал Аносов.

– Эх, барин, - со вздохом отозвался старик.
– Бьют нас и за дело, и без дела, и за худое, и за хорошее!
– Он рукавом смахнул крупные капли пота с лица.

Аносов заглянул в печь. Там над клокочущим сплавом колебалось синее пламя. По цвету пламени, по его блеску Павел Петрович чутьем определил добротность сплава. Он остался доволен и, повернувшись к литейщику, похвалил:

– Ну, кудесник, всё идет хорошо. Мастер ты отменный!

– Рад стараться, батюшка! Не из-за страха робим, а по любви к делу. Эх, труды наши добрые! Одно худо, батюшка: руда далеко, мается народ от тягот...

Он замолчал, встретив сердитый взгляд уставщика.

Литейщики снова засуетились; Павел Петрович достал записную книжку и записал о литье. Несколько часов он присматривался к работе и, довольный увиденным, ушел в контору. За большим столом сидел писец и, скрипя гусиным пером, усердно выводил строки. При виде начальника он быстро встал.