Большая svoboda Ивана Д.
Шрифт:
Иван идет читать новости в кабину. Рядом с ним за микрофоном сидит прибывший из Нью-Йорка Парамонов, доказывает: “Фельдмаршал Суворов – народный тим гомосексуалиста, он имел своих солдатушек. И жалел их как детей”. Парамонов – главный интеллектуал нью-йоркской группы. О, эта нью-йоркская группа!
Новый шеф русской службы – Юрий Гендлер. Он проходил в Союзе по “ленинградскому делу” – попытке угона самолета. Так говорят. Истинную подоплеку тех событий не знает никто.
Это милейший кудрявый толстяк, неподражаемо картавый и розовощекий. Он может выпить литр виски, отполировав его пивком. Способность Гендлера пить уникальна. У него две главные страсти – футбол и собирание грибов. Страсть поменьше: просмотр фильмов – советских,
В их компании часто бывал Сергей Довлатов. В Нью-Йорке Довлатов скучал, а в теплой бродвейской студии билось сердце советской родины. Репортер Володя Морозов говорит: “На этом незабываемом Бродвее, 1775 еще от лифта разносился запах красного “Джонни Уокера”. Что означает – редакция бухает!” Наверное, это бухалово и добило Довлатова: ему нельзя было пить, а не пить на Бродвее, 1775 было невозможно.
Новоприбывшие считают, что Нью-Йорк – столица мира. Иван так не считает. А что увидел он сам в этом городе? Улицы грязные, еда невкусная, ограничения во всем. Из ресторана “Распутин” его выгнали курить на улицу, где он сидел на крылечке с дюжими ребятами из Брайтон-Бич. Его ощущение: Нью-Йорк – это чистилище Запада. Крохотные островки престижа – “Уолдорф-Астория”, “Плаза”, “Рокфеллер-центр”, и – жуткие дома, толпы плохо одетых мигрантов со всего света, влекомых американской мечтой.
На фоне оазисов комфорта в Мюнхене, Швейцарии и Каннах это была Нигерия. Однако же любимая “обретшими свободу” людьми. Ругать Нью-Йорк считается среди эмигрантов дурным тоном. Но он помнит Селина. Бессмертные отрывки из “Путешествия на край ночи”. Америка не изменилась, по сути, с 30-х годов.
Поздний вечер. В кабинете Матусевича, теперь Гендлера, люди из Нью-Йорка открывают вторую литровку “Джонни”, включают видик, смотрят “Чапаева”. Под третью бутылку ставят “Крестного отца”. Ржут на тех же сценах. У них, бродвейцев, особый вкус. Они знают, что они – и есть настоящие “гомо совьетикусы”. Они даже не говорят по-английски. Потому-то Вайль и Генис со знанием дела пишут книгу о советском человеке.
Вайль не нравится ему. Это пухлый барин с пышной седой бородой, излучающий ложное благодушие и самовлюбленность. Кто-то окрестил его “Лев Николаевич Вайль”.
Гендлер лучше их всех. Человечней. Он долго объясняет, как надо готовить рыбку барабульку: “Старик, ты варишь ее в пиве. Хотя бы в говенном американском. Слегка перчишь – и с ледяным “Абсолютом ”. Это абсолютное блаженство!”
Его жена – породистая пожилая дама – страдает, по слухам, тяжелым алкоголизмом и жизненной нереализованностью. Вероятно, они бухают на пару. Чтобы спасти ее и спастись самому, Гендлер покинет должность шефа русской службы в Праге и купит домик на озерах в Северной Каролине, где действует сухой закон. Там он будет стрелять диких уток и ловить рыбу – без привычной чекушки.
В кабинете Гендлера ребята из Нью-Йорка многократно прокручивают “Подвиг разведчика”. Говорят, что смакуют эстетику сталинизма. Но Иван подозревает, что им это просто нравится: впечатления советского детства сидят в подкорке глубоко. Мы все остаемся советскими детьми.
Мы помним детство коммунальное, веселое. Пацанов в советской школе, анекдоты на переменах: “У вас продается славянский шкаф?”
Советский русский человек никогда не станет западным. А может, и не надо? Парафразируя поэта – все мы вышли из “Мойдодыра” Чуковского. Из “Чука и Гека” Гайдара. И “Грозы” Островского. Вся эта, блин, школьная программа застряла на генетическом уровне.
… Поздний вечер, станция. Они сидят, пьют в кабинете Гендлера. После копченой колбасы и виски мучает жажда.
– Юра, у тебя “Перье” минералка есть? – спрашивает Вайль.
– Когда мы были молодые в Москве 60-х, у нас не было “Эвиана”
или “Перье”, – отвечает Гендлер. – Мы дули воду из-под крана, чтобы запить икоту. И ничего, икота проходила, хотя на дворе стояли будни коммунизма.На следующий день все той же компанией они идут к Нугзару Шариа – в ресторанчик “Шухер-Келлер”. Нугзар – дородный двухметровый грузин, ярый антисоветчик и русофоб. Но он, смывшись в начале 70-х, успел узнать в загранке и Орсона Уэллса, и Юла Бриннера, и Алешу Дмитриевича. Это придает ему особый статус. Он берет гитару и напевает романсы. Забавляет эзотерическими намеками – мол, доктор Живаго у Пастернака так назван потому, что он живой. Напоминает гостям, что был другом Гамсахурдии. И успел предупредить его: “Звияд, Кремль не выпустит Грузию никогда!” Что и произошло.
Зрительный ряд, контрапункт. Сцена: танки на улицах Тбилиси, Гамсахурдия, бегство, смерть при неясных обстоятельствах. Его тело выволакивают из пещеры, хоронят. Грузины любят хоронить. И петь. И водить белые автомобили.
Иван вспоминает: Пицунда, 1982-й. Он ловит попутку на шоссе. Его подбирает холеный грузин в белой “Ладе”. Довозит до дома творчества киношников. Денег не берет. Ведет беседу о славном прошлом грузинского народа. Ему нравится джинсовая куртка Ивана, совсем новая. Иван отдает ее за пятьдесят рублей. Оба довольны. Потом кто-то шепчет Ивану, что это – Гамсахурдия. Сын классика грузинской литературы.
В ту пору грузины покупали все: машины, женщин, сервизы. Потом, после крушения Совка, во всех турецких лавках туристы видят серебряные подстаканники, чеканку, фарфор с советской символикой. Все это добро распродали обнищавшие грузины.
Мы возвращаемся в “Шухер-Келлер”. Мы видим: им приносят хинкали, хачапури и сациви. На стенах – фотографии Нугзара со съемок, тбилисские мотивы и даже грузин в буденовке – дед самого Нугзара. И тут же – автограф Гамсахурдия.
Нугзар готовится в Америку. Он не поедет в Прагу. Мучительно худеет – уже на двадцать кило. Меняет гардероб в престижном “Хирмере”. Отправил дочери в Тбилиси белый “Мерседес”. В Америке он хочет открыть грузинской ресторан – в Майами.
Его мечтам не суждено сбыться. Пятнадцать лет спустя Нугзар вернется на родину, немолодой, чтобы снять фильм о грузинских святых. Нине и Кетеван. По заказу самого патриарха Илии Второго. Но кто реальный спонсор этого проекта? Мы этого не узнаем. Оно нам и не нужно.
Эмигранты из Нью-Йорка – в скромных пиджаках. Они не понимают снобских европейских привычек. В Нью-Йорке все носят пиджаки-ботинки по пятьдесят баксов. В Европе среди эмигрантов принято носить плащи-костюмы по пятьсот марок. Иван имеет в виду советских эмигрантов, конечно. Он не делает акцента на этом факте. Он всего лишь констатирует.
Единодушное мнение европейских европейцев: эти новые русские эмигранты – загадочные представители человеческой породы. С первой белой эмиграцией все было иначе, там были люди, а это – какие-то гомо совьетикусы. Живут в своем мирке, смотрят свои фильмы, слушают Аллу Пугачеву, едят борщ и пельмени. О чем можно говорить с варварами?
В Америке им, эмигрантам из СССР, живется легче, американцы – люди без усложнений. Не снобы. Там гораздо проще есть черный хлеб, селедку, пить водку “Абсолют”. И тусоваться в русских компаниях. В Европе как-то сложнее.
Они сидят у Шариа, пьют виски, полируют пивом, перетирают темы, их возбуждение растет – совсем как на советской кухне 70-х.
– Это верно, все эмигранты на станции “Свобода” – ничтожные маленькие прихлебалы, удовлетворяющее свое маленькое человеческое “Я”, – думает Иван. – Но в этом – их великая человеческая победа. Они продались за кусок колбасы и не стыдятся этого. Великая победа человечности над идеологией, причем не только советской. Из царства несвободы и безденежья они вырвались, получив и свободу, и деньги. А политические и прочие принципы – так ими выстлана дорога в ад.