Больше, чем что-либо на свете

– Именно так, тётушка, – засмеялась Рамут. – Я тоже привыкнуть долго не могла, но оказалось, что жить в таком доме очень удобно! Он сам всё делает: и стирает, и готовит, и посуду моет, и обед подаёт, и сам себя убирает.

– Мда... Час от часу не легче, – пробормотала Бенеда.

После омовения знахарка переоделась в чистое и улеглась в постель. Она покряхтывала и морщилась, и Рамут встревожилась:

– Что такое, тётя Беня? Схватки?

– Да так, ноет слегка – может, с дороги... Ничего, родная, не беспокойся. Может, и ложная тревога. У меня уж было такое дней семь назад. – Костоправка долго не могла угнездиться, проваливаясь в перину. – Ух, мягко-то как... Непривычно. А у меня поясница, будь она неладна, побаливает...

– Ну, не на полу же тебе ложиться, тётушка! – Темань заботливо укрывала знахарку одеялом. – Спокойной тебе ночи и сладких снов!

– И тебе, дорогуша. – Бенеда откинулась наконец на подушку. И, поманив к себе пальцем Рамут, шёпотом спросила: – А где у вас тут... Ну... это... Нужник? Я так, на всякий случай...

– Рядом с купальной комнатой, – улыбнулась девушка.

Но тревога оказалась не ложной. Не успели все в доме улечься, как из гостевой спальни послышались громкие стоны и рык. Все бросились туда – кто в чём: Северга на ходу натягивала штаны и рубашку, Темань куталась в халат, не попадая в рукава, а Рамут, как оказалось, вообще не раздевалась. Видно, своим чутьём она предугадывала, что ночь выдастся бессонная.

– Кажись, и впрямь рожаю я, – прорычала костоправка сквозь звериный оскал. – Где у вас тут можно устроиться-то? Кроватку жалко, кровища сейчас будет... Или тюфячок хоть какой соломенный подстелить... А то перину потом только сжечь и останется.

Тюфяков не нашлось, но Рамут придумала выход: устроить тётушку в купели, подложив ей под спину подушки и усадив на свёрнутые в несколько слоёв полотенца. Едва усевшись, Бенеда взревела и загнула такое многоэтажное нечто, что даже самому пятисотенному Вертверду не снилось. Был бы жив – восхитился бы. Темань сперва покраснела, а потом начала бледнеть – видно, при мысли о предстоящей «кровище». Бенеда зыркнула на неё.

– Чего посерела, как глиста? Топай-ка отсюда, пока в обморок не хлопнулась. – И добавила, обращаясь к Рамут и показывая на её дорогую рубашку: – Кружавчики-то сними, сейчас ведь с головы до ног уделаешься...

Рамут переоделась в свои простые вещи, привезённые из Верхней Геницы, и закрылась с тётушкой в купальной комнате.

Ни о каком сне, конечно же, не могло быть и речи. Из купальной то и дело доносился хриплый, низкий рёв, будто там билось в смертельных муках какое-то огромное чудовище. Темань сидела на постели бледная и грызла ногти.

– Может, стоит вызвать врача? – дрожащим голосом проговорила она.

– Справятся, – уверенно кивнула Северга. – Тётушка сама всю жизнь роды принимает, а Рамут – её ученица, уже почти готовый врач.

Бенеда тем временем так заревела, что стёкла в доме вздрогнули, а в глазах Темани студнем задрожал ужас. Северга усмехнулась:

– Всё ещё хочешь стать матерью?

– Уже не уверена, – пробормотала супруга.

Навьи обычно рожали быстро, управляясь за два-три часа, но дело уже шло к утру, а в купальной что-то застопорилось. Костоправка перестала не только рычать, но и стонать, а между тем крика младенца не было слышно. Наконец показалась Рамут – сосредоточенно-бледная, с высоким, как звонкая струна, напряжением в широко распахнутых, застывших глазах.

– Тётя Беня не может разродиться, – сказала она. – Мне придётся делать разрез. Матушка, помоги немного, ладно?

– Я в твоём распоряжении. Говори, что делать. – Навья поднялась, закатывая рукава.

Темань осталась в спальне нервничать в одиночестве, а Северга с Рамут вошли к измученной роженице. Глаза Бенеды ввалились, словно у умирающей, осенённые усталыми тенями, пряди волос липли к покрытому испариной лбу. Впрочем, в тёмных зрачках у неё по-прежнему горел неукротимый, неугасимый огонёк, колюче-звериный и упрямый. Она не собиралась сдаваться.

– Застряли мы, – проскрежетала она зубами. – Схваток нет... Дольше ждать нельзя, будешь резать, Рамут... Ничего другого не остаётся. Вот только внушение на меня не действует, в том-то и беда... Придётся так.

«Так» – то есть, без обезболивания, в полном сознании бороться с клыкастым зверем-врагом, терзающим тело. Кто был на это способен? Какой силой нужно было обладать, какой выдержкой и волей к жизни, чтоб вытерпеть такое? Рамут так побелела, что Северга уже хотела бросаться к ней и ловить в объятия, но девушка устояла, лишь закусив губу и глядя неподвижно перед собой потемневшими глазами, полными ужаса и решимости. Бенеда похлопала её по руке.

– Ну-ну... Ничего, дитятко, я сдюжу. Выпила б хмельного, да нельзя. Ты, – обратилась она к Северге, – принеси деревяшку какую-нибудь или что у вас там есть – в зубы мне вложить. И держать меня будешь.

Деревяшки не нашлось, Северга толсто обмотала носовыми платками столовый нож. Рамут тем временем развернула мягкий чехол с инструментами и ополаскивала хлебной водой скальпель и ножницы, бросила в чарку нить с иглой. Тем же напитком она обмыла Бенеде низ живота и свои руки до локтей. Поднеся лезвие к телу, она на миг закрыла глаза.

– Тётушка... Я не знаю, смогу ли, – пробормотала она сипло. – Мне проще принять роды у десяти незнакомых женщин подряд, чем у тебя... вот так...

– Ты знай режь, доченька, а как боль побороть – это моя забота, – подбодрила её Бенеда. – Давай... Всё, как я тебя учила. Ты всё знаешь, всё умеешь.

Она кивнула Северге, и та вложила ей в рот обмотанный тканью нож, а потом крепко обхватила костоправку, придерживая её под мышками. Тёмные брови Рамут сосредоточенно сдвинулись, резко выделяясь на бледном лице, но рука её не дрожала, когда она повела холодно блестящим лезвием первый надрез. Лёгкое, плавное движение по коже – и капли крови выступили алыми бусинами. Лезвие углублялось в ткани, осторожно рассекало жёлтую жировую прослойку, мышцы. Должно быть, девушка сейчас каким-то образом отключала свою восприимчивость к чужой боли, потому что иначе просто упала бы без чувств. Зато Северга чувствовала всё – по каменному напряжению тела Бенеды, по её загнанно-сиплому дыханию. Крик мог напугать Рамут, лишить её руку твёрдости, и костоправка не издавала ни звука, только закусывала нож, зажмуривала глаза и откидывала голову Северге на плечо.

Края раны Рамут сразу обкладывала кусочками хмари, чтобы унимать кровотечение и уменьшать боль. Вскрыв брюшную полость, она добралась до матки и сделала надрез в ней, точно так же обложив его хмарью, а излившуюся в рану кровь промокала полотенцами. Последних рядом с нею на столике лежала целая стопка, а использованные падали одно за другим на пол. Северга закрыла глаза и просто дышала вместе с Бенедой.

Когда она их открыла, в руках у Рамут уже пищал младенец. Улыбаясь трясущимися губами, девушка показывала его Бенеде. Та, взглянув, разжала зубы и уронила нож себе на грудь.

– Опять парень... Да что ж за наказание... – И прибавила сипло, с надтреснутым отголоском ласки: – Здоровячок... Ну, всё... Молодец, доченька... Отделяй послед и шей.

Мальчик был крупным, с тёмной головкой и таким же пушком по всему телу. Рамут перевязала и отрезала пуповину, отнесла малыша на туалетный столик и очистила ему ротик и носик, а Северга вернула Бенеде в зубы нож. Тот оказался погнутым в двух местах – вот с какой силой стискивали его мощные челюсти костоправки. Нужно было быть могучим зверем, как она, чтобы вынести всё это, ни разу не потеряв сознания.