Борьба за мир

Солнышко-то какое! Солнышко, — уже весело проговорил Анатолий Васильевич и, чуть погодя, засмеялся. — А генерал Тощев скрылся: плетни плести пошел. Пусть поплетет. Успеет, — и снова о солнце: — Я, бывало, любил такие дни: сенокос начинается… и косить любил. Парень я был здоровый, румянощекий, сажень в плечах. Даже отец с матерью удивлялись: в кого я такой пошел? Они оба маленькие — я верзила. Мать объяснила: она родила меня в поле, только родила, хлынул дождь и вымочил нас обоих. Она и говорила: «Дождем крещен Толька у нас… вот и выпер». Галушко! Деревней быстро к штабу, а машину немедленно спрятать, — добавил он.

Деревенька небольшая, расположилась на возвышенности. Она вся залита солнцем до белизны. Деревья стоят тихо, опустив листья. И в самой деревне тихо — ни одного человека. Только на перекрестке два регулировщика — девушки. Машина пронеслась улицей, вздымая пыль, затем круто завернула и остановилась в тени около хаты.

В хате за столом сидел полковник. Голова у него круглая, нагладко выбритая, и сам он весь круглый. Лицо чистое, с отцветающим румянцем. Глаза живые, смеющися. На груди звездочка Героя Советского Союза. На шум в дверях он недоуменно поднялся и, увидав генералов, ринулся навстречу, говоря:

Здравия желаю, товарищ командарм. Простите, не встретил: не ждал.

А вот это и хорошо: не ждал. Тут мы тебя сразу и накроем. Знакомьтесь, Николай Степанович. Это наш комдив Михеев, Петр Тихонович. Героя-то еще в начале войны получил. А вот теперь надвое: не то еще Героя получит, не то Нарым. Выбирай, Петр Тихонович. Что нравится, то возьми.

Победу над врагом, товарищ командарм, — ответил Михеев, улыбаясь.

И супостатом, говорили раньше. Ну, рассказывай, как у тебя. Если обман есть у тебя в груди, врагу от смерти не уйти. Стихи, мною сочиненные, плохие, но верные. Показывай, как врага надуваешь. Где у тебя пехота?

Вся по хатам, товарищ командарм. Человек по пятьдесят в каждой хате. Четыре деревни сегодня ночью заняли.

Ну, и толкутся, видно, во дворах.

Нет. Все в хатах. Выходят только… только… как бы сказать?

А ты прямо, не девушки ведь мы…

Выходят только до ветру и то поодиночке.

«До ветру»? Хорошее слово-то какое. Так. Ну, а как на передовую переправишь? Ночью ведь придется. Вдруг до места не дойдут — спутаются? Такая каша может завариться.

Каши не будет. К месту для каждого батальона проведена проволока, товарищ командарм. Командир роты идет, притрагиваясь к проволоке рукой, а вся рота в молчании за ним.

Ух ты, молодец! Это надо всем передать. А к двум успеешь?

В двенадцать ночи все будут на месте, товарищ командарм.

Пока что, — повернувшись к Николаю Кораблеву, смеясь, произнес Анатолий Васильевич, — пока что, мне кажется, Нарымом и не пахнет. Так, что ль, Макар Петрович?

Макар Петрович буркнул:

Угу.

Без сигнала батальона на исходное не подавай. Дам знать. Ну, а с девушками как? — неожиданно задал вопрос Анатолий Васильевич.

Михеев вспыхнул, стушевался, потом, открыто глядя Анатолию Васильевичу в глаза, сказал:

У нас этого нет, не водится, товарищ командарм.

У тебя дочки нет? Ага. Есть. Семь лет? Так вот представь себе, ей восемнадцать, ее комсомол мобилизовал на фронт. Пришла. Может, даже сама попросилась. И таких ведь много. За родину драться. Пришла к Михееву. Мужик нестарый, красивый, да еще Герой Советского Союза. Романтики-то сколько! Уважения-то сколько! А Михеев — не ты Михеев, а другой Михеев — зазвал ее к себе и обманул. Представь теперь: ты, отец, едешь на фронт проведать дочку… а дочка обманута. Как тебе? А? Ну!

Я бы убил такого… за дочку, — возмущенно и зло произнес Михеев, покраснев.

Убил бы? Ну, вот видишь, за свою дочку убил бы… Жалейте их, девушек наших. Жалейте, как дочерей своих.

В комнату почти неслышно вошел Пароходов. Ночь он, видимо, совсем не спал: лицо у него помятое, глаза красные, на руках надулись жилы. Кивнув всем, он сказал:

Здравия желаем, — и особенно тепло Михееву: — Здорово, Петр Тихонович, — затем сел на стул, добавил: — Рокоссовский приглашает к себе. Поедемте. Ну, а как вы живете, Николай Степанович? Слыхал, сегодня пороху понюхали?

Николай Кораблев хотел ответить, но в эту минуту поднялся Анатолий Васильевич и растерянно посмотрел сначала на него, потом на Пароходова. Тот, догадавшись, просто сказал:

Николай Степанович, у нас в армии хозяин — командарм: кого хочет, того к себе и приглашает. А там, в штабе фронта, хозяин — Рокоссовский. На вас мы разрешения не имеем.

Вот именно. Вот именно, — подхватил Анатолий Васильевич. — Поймите нас, Николай Степанович, и не обижайтесь.

Колючая обида скользнула было по сердцу Николая Кораблева, но он подавил ее.

А я и не обижаюсь. Я с удовольствием побуду здесь, у полковника.

Нет. Я спрошу и, если что, пришлю за вами Галушко.

А ты, — обратился Пароходов к Михееву, — сохрани гостя. Отведи ему отдельную квартиру.

Я его к себе возьму, товарищ член Военного совета, — ответил Михеев.

— Еще лучше, — и Пароходов вместе с Анатолием Васильевичем и Макаром Петровичем покинули хату.

Часть вторая

Глава шестая

1

Накануне пятого июля тысяча девятьсот сорок третьего года во всех армиях, расположенных на Орловско-Курской дуге, напряжение дошло до высшего предела. Большинство командиров, бойцов хотя и не знало о намеченном дне и часе выступления немцев, однако по поведению штабных генералов, по передвижению частей и еще по ряду, казалось неуловимых, признаков все чувствовали, понимали, что то, чего они так долго ждали, к чему так упорно готовились, вот-вот наступит.

Само собой разумеется, такое напряжение передалось и Николаю Кораблеву. Ему даже стало как-то неудобно: изучение моторов, по выражению Анатолия Васильевича, в «мертвом состоянии» в самом деле ничего не давало: надо было ждать боев, но и «болтаться» в качестве простого гостя Николай Кораблев не мог, и он стал искать себе дело. Но дела в армии для него не оказалось: каждый боец, каждый командир походили на те винтики в хорошей машине, которые ни убрать, ни заменить было невозможно.

«Может быть, мне начать читать лекции?» — подумал он и предложил свои услуги Михееву, но тот только и сказал: