Борьба за мир

Ах, вон что! — протянул Михеев. — А ну, давай все на волю! Не черта вам тут делать.

О-о-о-о! — одобряюще понеслось от пластунов, и через какую-то минуту мимо Михеева и Николая Кораблева замелькали крепкие, загорелые молодые тела.

Как только барак опустел, Михеев предложил:

Пойдемте посмотрим на них там.

Пластуны, одетые в трусики, уже выстроились на песчаной полянке. Перед ними расхаживал Романов, грудастый, широкоплечий, весь сбитной; казалось, на его теле нет и капельки лишнего жира. Пройдясь перед пластунами, он скомандовал:

Вольно! Купаться!

И что это такое? Среди сосен кто шел колесом, кто крутился через голову, кто-то вскочил на плечи к другому… И все это нагое, мелькая, ураганно куда-то неслось.

Вот так карусель! Вот так дьяволы! — восхищенно вскрикивал Михеев, шагая за пластунами, с завистью посматривая на них, сам разомлевший от жары.

Когда они вышли на берег, то увидели: вода в реке кипела от бьющихся крепких, загорелых тел.

Николай Кораблев несколько минут смотрел на купающихся пластунов, затем глянул на Михеева, по бритой голове которого катились крупные капли пота.

Может, и мы, Петр Тихонович? — предложил он и уже стал было раздеваться.

Э-э-э! Нет! Мне с ними купаться нельзя. Шутить можно, а купаться — нет: все к чертовой матери полетит, вся дисциплина. Скажут: «Эге, он голый такой же!» Пойдемте вот туда, — и Михеев пошел по тропе, заросшей татарником, и вскоре остановился у заводи. — Гогочут-то как, — прислушиваясь к крикам пластунов, проговорил он и стал снимать с себя ремни.

Николай Кораблев разделся первый и кинулся в воду.

А вы в пластуны годитесь! — крикнул ему Михеев. — Сильный. Жирок есть. Но его быстро сбили бы, — и, раздевшись, с сожалением произнес: — А я вот квадрат какой-то… Перед войной был в Кисловодске, так приехал оттуда как рюмочка, — он обеими руками провел по бокам. — А теперь вот опять… Эх, это все Егор Иванович, — непонятно закончил он и бултыхнулся в воду.

2

Искупавшись, они через лес направились к Коновалову, блиндаж которого находился на обочине полянки, ловко замаскированный зеленью. Войдя в блиндаж, Николай Кораблев при свете маленькой электрической лампочки увидел небольшие нары, стол. У стола капитан и боец. Перед ними ящик из фанеры. При появлении Михеева они встрепенулись, вытянулись, крича:

Здравия желаю, товарищ полковник!

А-а-а… — протянул Михеев, — Ты вот с чем-то тут возишься, а пластуны у тебя разбежались.

Капитан — молодой человек, с курчавыми волосами, с глазами, не утратившими задорного блеска, — улыбаясь, возразил:

Не верю, товарищ полковник.

Я распустил их. Что?

И правильно: трудно им под землей сидеть. Подарки рассматриваем, — пояснил капитан и, выхватив из-под стола табурет, сказал: — Садитесь, товарищ полковник.

Михеев, показывая на капитана, обращаясь к Николаю Кораблеву, проговорил:

Вот он, наш Коновалов, — и тут же, как бы забыв об этом, сунулся к ящику: — А ну, а ну! Что вам прислали?

В ящике были платочки, расшитые вкось и вкривь, видимо неопытными руками, мешочки для табаку, табак, махорка и рядом с табаком конфеты «мишка». Надписи были почти все одинаковые: «Приезжайте домой с победой!», «Приезжайте скорее домой, соскучились мы по вас!», «Бейте проклятых фашистов и скорее приезжайте домой!»

Девчата прислали, — заинтересованно роясь в вещах, отыскивая адрес, — уверенно произнес Михеев. — Девчата! Ребята не положили бы табак рядом с конфетами: знают, что такое табак. Эх, адресок забыли! Да нет, вот, вот! — закричал он и быстро развязал мешочек, высыпая тыквенные семечки.

Вместе с семечками выпала и записочка. Михеев торжественно прочитал: «Дорогие товарищи! Я у бабушки выпросила тыквенных зерен и посылаю вам. Бейте проклятых фашистов! Нина Чудина, ученица четвертого класса девятой саратовской школы».

Несколько минут в блиндаже было тихо: в это время Михеев, Николай Кораблев, Коновалов и боец Еремин мысленно находились там, в Саратове, в девятой школе, около Нины Чудиной…

Да, да… — крякнул, нарушая тишину, Михеев и сел на табуретку, поскрипывая ею. — Ну, а во второй что?

Здесь что-то булькает, — тряся посылку и прислушиваясь, проговорил Коновалов.

Ага! Булькает? Открывай, открывай! — поторопил Михеев.

Посылку быстро вскрыли. В ней оказалась копченая колбаса, аккуратно завернутая в тонкую белую бумагу, и три бутылки коньяку.

Вот это шарышка! — весело закричал Михеев. — А кто, кто прислал? Ищи!

Коновалов разорвал конверт и, прочтя, сказал:

Какое странное совпадение. Все это послал скульптор Меркулов, Сергей Дмитриевич. Я еще как-то позировал ему. Что пишет? «Товарищи! Не знаю, кому попадет мой коньячок, но выпейте и меня вспомните. Я сам люблю коньячок, но сейчас мне нельзя: сердце болит. Так выпейте вы».

Выпить, значит, велел? — шутя, прокричал Михеев. — Приказ надо выполнить. Ну, что есть в печи, на стол мечи.

Они пообедали у Коновалова, распили бутылку коньяку, от которого не смог отказаться и Николай Кораблев, затем побеседовали с бойцами и часов в восемь вечера ввалились к себе в хату.

Тут их встретил Егор Иванович. Он засуетился, забегал, накрывая стол, вытаскивая откуда-то тарелки с полуотбитыми краями, ложки, разрозненные ножи. Разложив все это на столе, он кинулся во вторую комнату и вскоре вышел оттуда, торжественно неся открытую кастрюлю, из которой валил запах русских кислых щей с мясом.

Не хочу: я уже обедал, — виновато и даже растерянно проговорил Михеев, то есть он проговорил так же, как говорит муж жене, где-то задержавшись и что-то набедокурив.

Вон оно чего, — ставя кастрюлю не на стол, а на табуретку, пробасил Егор Иванович и, подойдя к окну, сел на скамейку.

Сел, положил огромные руки на колени, уставился в окно и одеревенел.

Михеев стащил с себя сапоги, лег на кровать, сказал:

Николай Степанович, ложитесь и вы. Отдохнем малость.

Спасибо, — ответил тот и прилег на свою кровать.

Где-то ухали пушечные выстрелы. Над хаткой прогудел самолет. Кто-то на улице крикнул: «Васька, давай лошадь купай!»

Николай Кораблев посмотрел на Михеева. Тот спал, оттопырив верхнюю губу, издавая легкий посвист.

«Чудно, — подумал Николай Кораблев, глядя то на Михеева, то на Егор, а Ивановича. — Что-то произошло. Не пойму», — и, повернувшись к Егору Ивановичу, прошептал:

Затосковал?

Егор Иванович только повел глазами, как бы говоря: «Не понимаешь, ну и не лезь!»