Борис Пастернак. Времена жизни
Шрифт:
Весной 1928 года Пастернак получил предложение о переиздании «Поверх барьеров». Первое издание второй поэтической книги Пастернака вышло тогда, когда сам поэт находился в Тихих Горах на Урале, служа заводским конторщиком. В «Поверх барьеров», вышедшую на грани 1916–1917 годов, Пастернак включил стихи, написанные и в Москве, и на Урале. К возможности переиздания отнесся более чем серьезно. Не говоря уж о том, что, будучи на Урале, он не мог держать корректуру, всем занимался Сергей Бобров, и в книге поэтому «опечаток больше, чем стихов» («типический грех горячо преданного человека» – из письма М. И. Цветаевой 7 июня 1926 г.), – в 1928 году он исключил 18 стихотворений из книги, а 31 значительно переработал. Недовольство вызывало ощущение прошедшего заблуждения, давнишнего окончания «футуристического» этапа,
24 сентября 1928 года он написал о переделках Мандельштаму – внутри восторженного, исполненного восхищенья отзыва на «совершенство и полновесность» мандельштамовских «Стихотворений» (М.; Л., 1928), только что вышедших из печати:
«А я закорпелся над переделкою первых своих книг („Близнеца“ и „Барьеров“), их можно переиздать, но переиздавать в прежнем виде нет никакой возможности, так это все небезусловно, так рассчитано на общий поток времени (тех лет), на его симпатический подхват, на его подгон и призвук! С ужасом вижу, что там, кроме голого и часто оголенного до бессмыслицы движенья темы, – ничего нет. Это – полная противоположность Вашей абсолютной, переменами улицы не колеблемой высоте и содержательности. И так как былое варварское их движенье, по уходе времени, отвращает своей бедностью, превращенной в холостую претензию (чего в них не было), то я эти смешные двигатели разбираю до последней гайки, а потом, отчаиваясь в осмысленности работы, собираю в непритязательный ворох… Летом кое-кому показывал, люди в ужасе от моих переделок. …В этом есть что-то роковое. Может быть, я развенчиваю себя и отсюда такое упоенное, ничего не слышащее упрямство».
Переделывая стихи, Пастернак отчасти вернулся в уральские времена, поскольку не только сама книга была выпущена, когда он жил на Урале, но и среди стихотворений, подвергшихся переработке, были непосредственно связанные с Уралом: «Урал впервые», «Ледоход», «Ивака» и, конечно же, «На пароходе», навеянное уединенным ужином с Фанни Збарской:
Держа в руке бокал, вы суженным
Зрачком следили за игрой
Обмолвок, вившихся за ужином,
Но вас не привлекал их рой.
Вы к былям звали собеседника,
К волне до вас прошедших дней,
Чтобы последнею отцединкой
Последней капли кануть в ней…
Именно тогда, летом 1928-го, ощущение «Урала впервые» опять нахлынуло на Пастернака, во время работы над переизданием внимательнейшим образом и неоднократно перечитывавшего свои стихи. Тогда же он решил дополнить «Поверх барьеров» и новыми стихотворениями, которые поместил в издание 1929 года, а затем не перепечатывал. О причинах их появления на свет он писал Ахматовой в апреле 1929 года:
«Мне приходится исподволь [5] писать стихи. Их теперь, в моем возрасте, я понимаю как долговую расплату с несколькими людьми, наиболее мне дорогими, потому что, конечно, именно они – истинные адресаты, к которым должно быть обращено это умиленье. Я хочу написать стихотворенье Марине, Вам, Мейерхольдам, Жене и Ломоносовой, нашей заграничной приятельнице».
Пастернак перерабатывал книгу летом 1928-го, отправив жену с сыном в Геленджик. Он присоединился к ним позже не только потому, что весенний грипп затянул срочные дела, но и воспользовавшись возможностью побыть одному – для размышлений и сосредоточенной работы. Сложность и противоречивость отношений с Евгенией Владимировной выливались в письмах, которые он писал в Геленджик. После писем 1926 года, после обострения семейных отношений – в связи с перенасыщенной чувствами перепиской с Цветаевой – Пастернак ощущает все возрастающую семейную неустойчивость и свое одиночество, о чем исповедуется и горько жалуется жене, от которой, как он полагал, не получал истинной и беспредельной любви:
«Бывают
периоды, когда, справляясь с предъявленными трудностями, я удовлетворяюсь той философской сердечностью, которая всегда есть в моих мыслях о тебе, но как одинок, более чем одинок я, когда они непосильно велики! О, как я боюсь минут, когда мне приходится искать в тебе помощи от тебя…»(15–16 июля 1928 г.).
Вообще, очень похоже на эгоизм: развивать роман в письмах – и горько жаловаться жене.
В разделе «Смешанные стихотворения» Пастернак поместил стихотворение, которое можно отнести к наиболее таинственным. Без посвящения. Без «умиленья». Без адресата.
Рослый стрелок, осторожный охотник,
Призрак с ружьем на разливе души!
Не добирай меня сотым до сотни,
Чувству на корм по частям не кроши.
Дай мне подняться над смертью позорной.
С ночи одень меня в тальник и лед.
Утром спугни с мочежины озерной.
Целься, все кончено! Бей меня влет.
За высоту ж этой звонкой разлуки,
О, пренебрегнутые мои,
Благодарю и целую вас, руки
Родины, робости, дружбы, семьи.
Летом 1928 года Пастернак переживал один из труднейших периодов своей жизни.
Он не знал, к чему приведут сложности отношений с Евгенией Владимировной, но предчувствовал их возможное крушение. Накануне лета он окончательно разорвал отношения с Маяковским. Официально вышел из «ЛЕФа».
Переделка «Поверх барьеров» стала поиском новой поэтики и была непосредственно связана с этой переоценкой себя прежнего и разрывом отношений с футуристами, была не только эстетическим, но и идеологическим, и этическим шагом: «…все, что обращено в Близнеце и Барьерах к тогдашним литературным соседям и могло нравиться им, – отвратительно…»
Он всегда помнил о том, как ненароком, всего лишь из чувства охотничьего азарта, подстрелил поющего в небе жаворонка, бродя по уральским болотам в окрестностях Всеволодо-Вильвы. Этой птицей мог стать и он сам. И «рослым стрелком» он был – тоже. Един в двух лицах: дичь и стрелок. «Рослый стрелок» был пугающим «призраком» на разливе его собственной души.
На прощание – перед смертью – можно вспоминать только родину, дружбу, семью, все остальное не стоит благодарности.
«Я много болел этой зимой и мало чего сделал. В двух-трех работах, которые мне предстоит довести до конца, я теперь дошел до очень тяжелой и критической черты, за которой находится, по теме, – истекшее десятилетье – его событья, его смысл и прочее, но не в объективно-эпическом построеньи, как это было в „1905-м“, а в изображеньи личном, „субъективном“, то есть придется рассказывать о том, как мы все это видели и переживали.
Я не двинусь ни в жизни, ни в работе ни на шаг вперед, если об этом куске времени себе не отрапортую. Обойти это препятствие, занявшись чем-нибудь другим, при всех моих склонностях и складе, значит обесценить все, что мне осталось пережить. Я бы мог это сделать, только если бы знал, что буду жить дважды. Тогда я до второй и более удобной жизни отложил бы эту ужасную и колючую задачу. Но нужно мне об этом написать, и интересно это может быть лишь при том условии, что это будет сделано более или менее искренно. Ну вот».
А дальше он прямо пишет о самом страшном в окружающей действительности – о терроре государства:
«…ты знаешь, террор возобновился, без тех нравственных оснований или оправданий, какие для него находили когда-то, в самый разгар торговли, карьеризма, невзрачной „греховности“: это ведь давно уже и далеко не те пуританские святые, что выступали в свое время ангелами карающего правосудья. И вообще – страшная путаница, прокатываются какие-то, ко времени не относящиеся волны, ничего не поймешь. Вообще, – осенью я не того ждал и не так было грустно. Я боюсь, что попытка, о которой говорю выше и без которой я не могу закончить двух вещей, принесет мне неприятности и снова затруднит мне жизнь, если не хуже»
(О. М. Фрейденберг, 10 мая 1928 г.).