Борис Рыжий. Дивий Камень

Военно-медицинская академия сменила (1940) Обуховскую больницу для бедных. Там был морг. Туда привезли писателя Гаршина, когда он простился с собой в лестничном пролете. Туда перенесли бездыханного Анненского с вокзальных ступеней. Туда же привезли из «Англетера» тело Есенина. Так заканчивается завоевание столиц.

Рыжего постоянно сравнивали с Есениным. Но он сам определил дистанцию между народным кумиром и собой:

Там вечером Есенина читали, портвейн глушили, в домино играли. А участковый милиционер снимал фуражку и садился рядом и пил вино, поскольку не был гадом. Восьмидесятый год. СССР. Тот скверик возле мясокомбината я помню, и напоминать не надо. Мне через месяц в школу, а пока мне нужен свет и воздух. Вечер. Лето. «Купи себе марожнова». Монета в руке моей, во взоре — облака. «Спасиба». И пошел, не оглянулся. Семнадцать лет прошло, и я вернулся — ни света и ни воздуха. Зато остался скверик. Где же вы, ребята, теперь? На фоне мясокомбината я поднимаю воротник пальто. И мыслю я: в году восьмидесятом вы жили хорошо, ругались матом, Есенина ценили и вино. А умерев, вы превратились в тени. В моей душе ещё живёт Есенин, СССР, разруха, домино. («Там вечером Есенина читали…», 1997)

…У русской поэзии есть память об Андре Шенье, павшем на плахе [7] . Молодой Пушкин назвал его Андреем, посвятив обширное стихотворение жертве революции (1825):

Зовут… Постой, постой; день только, день один: И казней нет, и всем свобода, И жив великий гражданин Среди великого народа. Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач. Но дружба смертный путь поэта очарует [8] . Вот плаха. Он взошел. Он славу именует… Плачь, муза, плачь!..

7

Андре Шенье казнен на гильотине в 1794 году, во время Великой французской революции. — Прим. ред.

8

Пушкин дает здесь сноску: «На роковой телеге везли на казнь с Ан. Шенье и поэта Руше, его друга». Жаль Руше, он остался в тени.

Борис Рыжий — не тот тип, он больше напоминает печально-разгульного шотландца — посетителя буйственных заведений Роберта Бёрнса с его веселыми нищими:

Здесь краж проверяется опыт В горячем чаду ночников. Харчевня трещит: это топот Обрушенных в пол башмаков. К огню очага придвигается ближе Безрукий солдат, горбоносый и рыжий, В клочки изодрался багровый мундир. Своей одинокой рукою Он гладит красотку, добытую с бою, И что ему холодом пахнущий мир. Красотка не очень красива, Но хмелем по горло полна, Как кружку прокисшего пива, Свой рот подставляет она. («Веселые нищие» в переводе Эдуарда Багрицкого, 1928)

Здесь же неподалеку и певец канавы, луны и пьяного корабля, законченный безумец Артюр Рембо, о котором здорово написал в далекой бурной молодости учитель Рыжего Евгений Рейн:

Он бросится назад, в Марсель, но будет поздно. Без франка за душой, в горячечном бреду. Есть медь и олово — из них получат бронзу. Есть время и стихи — они не предадут. Еще он будет бегло перелистан. Его еще не смогут прочитать. Его провоют глотки футуристов И разнесут на тысячи цитат. Он встанет над судьбой стиха и, точно Последний дождь, по крышам прохлестав, Разанилиненный при трубах водосточных — Цвет гениальности на выцветших листах. («Артур Рембо», конец 1950-х)

Шенье погиб из-за препирательства с новыми временами, полными кровавой свирепости. Борис сам скоропалительно сжег свою животрепещущую жизнь, скорей всего это палач-генетика. «Наследственность плюс родовая травма» («Снег за окном торжественный и гладкий…», 1997). Ни в какую распрю с «оккупационным режимом» не вступал. Конечно же он мог бы написать нечто подобное тому, что говорит Шенье в пушкинском стихотворении:

Где вольность и закон? Над нами Единый властвует топор. Мы свергнули царей. Убийцу с палачами Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но ничего подобного он не писал. Напротив, была поэма о ГКЧП, пропала. Пронзительно скучая по детству, он не стремился, не ломился назад. По слову Кушнера: «Времена не выбирают. / В них живут и умирают».

В этом ряду и другой — русский — шотландец: Лермонтов, потомок Томаса-стихотворца. По следам Пушкина, внутри своего обширного стихотворения давшего якобы-перевод из Шенье, он тоже поминал погибшего собрата («Из Андрея Шенье», 1830 или 1831 год, Лермонтову шестнадцать лет):

За дело общее, быть может, я паду Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу; Быть может, клеветой лукавой пораженный, Пред миром и тобой врагами униженный, Я не снесу стыдом сплетаемый венец И сам себе сыщу безвременный конец…

Но все они похожи, эти нестарые поэты, потому что на лире бряцали, пели кто о чем и смотрели на небеса.

Может быть, от века и до сих пор во главе этой мировой ватаги молодых стоит Гай Валерий Катулл, веронский повеса и смутьян.

Поводырь старичка Фалерна юный! в чаши горечь мне влей, — повелевает так Постумии глас, царицы пира, пьяных ягод налившейся пьянее. Вы ж отсюда, пожалуй, прочь катитесь, воды, порчи вина, и вон к сварливым убирайтесь — чистейший здесь Фионец!

Дерзкий переводчик веронца — Максим Амелин — соперничает с Пушкиным, переложившим Катулла в 1832 году:

Пьяной горечью Фалерна Чашу мне наполни, мальчик! Так Постумия велела, Председательница оргий. Вы же, воды, прочь теките И струей, вину враждебной, Строгих постников поите: Чистый нам любезен Бахус. («Мальчику. Из Катулла»)

Еще никто не заметил, что это — рифма, довольно модерновая: «Фалерна — велела»?..

Вернемся в Петербург.

В редакцию «Звезды» на второй этаж ведет видавший виды, с щербинами и выбоинами, темносерый гранит — широкая и длинная лестница в два марша с разворотом. Подымаясь по ней, я вспомнил байку прошлых времен: известный поэт Н., участвуя в днях советской литературы в Ленинграде, после обильных массовых возлияний подался поутру в Эрмитаж, но, пройдя немного по мраморной лестнице, упал с болью в сердце и был доставлен в лазарет музея, где его откачали и спросили: ну, теперь вы сделали выводы?

— Да, мне совершенно противопоказан Эрмитаж.

Не исключено, что журнал «Звезда» внушал младому поэту некий трепет, тем более что его осведомленности хватало на то, чтобы знать несмешную, многотрудную историю издания, попавшего в 1946 году под топор партийного постановления [9] , и уж если Зощенко — писатель местами смешной, то Ахматова явно не вызывает юмористической реакции.

По пути в журнал я заглянул в Музей Ахматовой на Фонтанке со стороны Литейного проспекта. Было рано, музей не работал, но у входа в ахматовский дом ходил красавец кот — львиной породы, массивный и оранжево-рыжий. В ошейнике. Таких теперь называют Чубайс, но я подумал о другой фамилии, потому как только о ней и думал в последнее время. Сближение странное, но вряд ли случайное.

9

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» 14 августа 1946 года с его главными фигурантами — Михаилом Зощенко и Анной Ахматовой. — Прим. ред.

Яков Гордин, один из двух соредакторов журнала, сказал о моей затее (писание этой книги):

— Дело благое. Но надо предвидеть и некоторые трудности…

— Да уже не предвижу, а вижу — фигура непростая.

В огромной комнате, точнее сказать — в зале, мы сидели с Александром Леонтьевым за небольшим круглым столиком.

— Вы полагаете, Борис равен Лермонтову?

— Почему бы и нет?

Борис Рыжий («Царское Село»):

Александру Леонтьеву Поездку в Царское Село осуществить до боли просто: таксист везёт за девяносто, в салоне тихо и тепло. «…Поедем в Царское Село?..» «…Куда там, господи прости, — неисполнимое желанье. Какое разочарованье нас с вами ждёт в конце пути…» Я деньги комкаю в горсти. «…Чужую жизнь не повторить, не удержать чужого счастья…» А там, за окнами, ненастье, там продолжает дождик лить. Не едем, надо выходить. Купить дешёвого вина. Купить и выпить на скамейке, чтоб тени наши, три злодейки, шептались, мучились без сна. Купить, напиться допьяна. Так разобидеться на всех, на жизнь, на смерть, на всё такое, чтоб только небо золотое, и новый стих, и старый грех… Как боль звенит, как льётся смех! И хорошо, что никуда мы не поехали, как мило: где б мы ни пили — нам светила лишь царскосельская звезда. Где б мы ни жили, навсегда! 1996, июнь