Борис Рыжий. Дивий Камень

«Над домами, домами, домами…»

Фотография

Чёрная речка

С любовью

Новая Голландия

«Ты скажешь, что это поднялся туман…»

1997

«Над головой облака Петербурга…»

«Молодость, свет над башкою, случайные встречи…»

«„В белом поле был пепельный бал…“»

«…Дым из красных труб…»

«Почти случайно пьесу Вашу…»

«Поэзия должна быть странной…»

«Вот в этом доме Пушкин пил…»

В гостях

Другу-стихотворцу

«Под чёрным небом Петербурга…»

Первый удар

«Над саквояжем в чёрной арке…»

«Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь…»

1998:

«Разломаю сигареты…»

Из биографии гения

Стихи уклониста Б. Рыжего

Петербургским корешам

А. Пурину при вручении бюстика Аполлона и в связи с днём рождения

Сентиментальное послание А. Леонтьеву…

1999:

«На фоне гранёных стаканов…»

Сорок два стихотворения? Возможно. Что-то еще есть наверняка, но затерялось среди массы строк на иные темы. Да и те стихотворения, что перечислены здесь, во многом взаимонабросочны, перетекают одно в другое. Стоит взглянуть в этом свете на такую вещь, как «Музыкант и ангел»:

В старом скверике играет музыкант, бледнолицый, а на шее — чёрный бант. На скамеечке я слушаю его. В старом сквере больше нету никого, только голуби слоняются у ног да парит голубоглазый ангелок. …Ах, чем музыка печальней и страшней, тем крылатый улыбается нежней. 1995, август

Это определенно набросок, этюд, эскиз, невольная заготовка будущего стихотворения «Над саквояжем в чёрной арке…». И музыкант (саксофонист), и черный бант — те же. Только сквер заменен парком да ангелок-голубок не перелетел в другое стихотворение. Питерские стихи Рыжего, ограничься он ими, не дали бы русской поэзии нового, удивительного пополнения. На этом уровне, за исключением двух-трех-четырех вещей, умели писать относительно многие талантливые стихотворцы — легко и даже вдохновенно. Были ведь «ленинградская школа» и ее наследники.

За всем этим должно было последовать другое, абсолютно свое, что исподволь и произошло чуть позже. Был освоен инструментарий, выражающий прямое восхищение красотой бытия. Была найдена та нота, звучание которой гармонизировало контраст двух бургов, Екатерины и Петра, двух картин действительности. Без петербургского пласта не состоялась бы миссия певца окраины. Правда, написанное позже высвечивает и приподнимает ранние опыты.

В общем и целом все это — элегическая акварель, и все эти стихи можно собрать в книгу или как минимум в цикл — жанр, в котором повторы естественны и законны. Только в «Бледном всаднике» автор демонстрирует бурную ритмику, помесь Брюсова с Бродским (кстати, поэтов родственных по силе рацио над словесным потоком), остальное — легкая печаль, тоска по красоте, любви и гармонии. Таково было внутреннее состояние молодого жильца академической гостиницы на улице Миллионной, два-три раза в год наезжающего в город на Неве.

Есть такие стихи у Рыжего — «Дружеское послание А. Кирдянову»:

С брегов стремительной Исети к брегам медлительной Невы я вновь приеду на рассвете, хотя меня не ждёте Вы. Как в Екатеринбурге скучно, а в Петербурге, боже мой, сам Александр Семёныч Кушнер меня зовёт к себе домой. Сам Алексей Арнольдыч Пурин ко мне является с дружком — и сразу номер мой прокурен голландским лучшим табаком. Сам Александр Леонтьев, Шура, с которым с детства я знаком, во имя Феба и Амура меня сведёт в публичный дом. Меня считаете пропойцей вы, Алимкулов Алексей, мне ничего не остаётся, как покориться форме сей. Да, у меня губа не дура испить вина и вообще. Всё прочее — литература. Я вас любил, любовь… Еще: что б вы ни делали, красавцы, как вам б страдать ни довелось, рождённы после нас мерзавцы на вас меня посмотрят сквозь. 1998

На мое обращение к Алексею Кирдянову я получил печальный ответ:

Приятно, что Вы ко мне обратились. Действительно, мне поступали предложения насчет воспоминаний о Борисе Рыжем, но эта тема для меня всегда была очень непростой, слишком личной, и я отказывался от любых разговоров на эту тему, но в начале этого года я все же решил что-то написать, скорее для себя, и начал изучать материалы, связанные с Б. Р. в Инете, и, к сожалению, нашел не самые лицеприятные тексты для меня, и поэтому как-то желание исчезло что-то хорошее о нем вспоминать. Но потом, особенно исходя из того, что из-за здоровья мне и самому осталось недолго быть (у меня есть приблизительно один год), то я мог бы ответить на некоторые вопросы. И я даже уже вел предварительные переговоры на эту тему с местными блогерами, они рады были бы опубликовать, но, к сожалению, не располагают ни средствами, ни желанием на определенные изыскания. Причем самому мне писать крайне сложно из-за того, что я занят ускоренным изданием собственных произведений (в первую очередь стихотворных), кому они, правда, нужны, кроме меня? — но тем не менее своя рубашка, как говорится, ближе к телу. Думаю, что я могу наговорить на пленку и затем уже в электронном виде выслать Вам. Но единственно хотелось бы, чтобы вопросы задавал собеседник. Попробую его отыскать здесь. Такой вот расклад, напишите ваше видение, как бы вы хотели организовать эту работу? Что касается текстов, то есть только несколько моих стихотворений, связанных с Борисом, письма его ко мне, одно мое к нему (копия), один машинописный текст его стихотворения, несколько фотографий с ним и сделанных им, а также мои упоминания о нем в письмах к. А. Пурину, в том числе одно крайне эмоциональное, вызванное его дневником. Вот, собственно, и все.

Я не дождался обещанного. Но дело, может быть, не в этом. Важно другое. На Бориса многие обиделись, он вел себя неровно, высказывался неосмотрительно, со многими порвал. Многое обнаружилось в посмертных публикациях. Однако практически все, простив всё, согласились принять участие в этой книге.

Новогиреево. Это район Москвы, где в январе 2001-го на съемной квартире Рыжий и Леонтьев, когда перед отъездом Бориса они выпили шампанского и Борис заказал такси до вокзала, поклялись друг другу наподобие Герцена и Огарева — Рыжий тогда получил премию «Антибукер», но голова у него не кружилась, он трезво сказал Леонтьеву:

— Давай, Саша, кто бы из нас ни умер раньше, не будем писать мемуары друг о друге.

Леонтьев согласился. Переписка их продолжалась, у Леонтьева сохранилось больше сотни писем Бориса. Это часть той памяти, на которую наложен запрет. Но никто не запрещал писать стихи. Александр Леонтьев:

Снег не падал тут в мае — с Победы Сорок пятого, как говорят. Эти летние туфельки, кеды… Невеселый в Свердловске парад. Алый бархат — казеннее нету — И тюльпаны, что втоптаны в грязь. Я-то думал, иначе приеду: Не за гробом с толпой становясь. И мычащее «мы» здесь уместней, Чем на сходках людской чепухи. Так народной становятся песней Безымянные чьи-то стихи. Только красное с черным на фоне Полулета и полузимы. Хоронили поэта в законе Полуволи и полутюрьмы. А снежок этот — весточка, что ли… Рад бы верить, да боль не дает. Утешенье — в самой этой боли: Жить не стоит, а хочется, вот. Даже лучше, что было похоже На парад: тем достойней вытье. Это чистая лирика, Боже. Как слеза. Да почище ее. («Снег не падал тут в мае — с Победы…», 2001)

В книге «Венок Борису Рыжему» (Екатеринбург: Издательский дом «Союз писателей», 2008) напечатано двенадцать стихотворений Александра Леонтьева (тринадцатое приписано другому автору). Алексей Пурин представлен двумя вещами (большое стихотворение «На смерть Б. Р.» состоит из десяти восьмистиший). Процитирую целиком вторую часть двухчастного стихотворения, опубликованного недавно (Знамя. 2013. № 4):

Будет слава и слева и справа — то, чего так хотелось, поэт: лава славы, обвал и облава, — торжествуй! Но тебя уже нет. Ты ль, зарытый на Нижнеисетском, соснам, к небу шагающим, брат, этим фишкам фортуны и нецкам всепризнанья загробного рад? Понесут, раздевая, на сцену и споют пропитым голоском… До того ли холодному тлену, что в пылающих безднах иском? …Сложно вычленить верное чувство: обольститель скорее, чем друг, ты любил беззаветно искусство обольщенья из здешних наук. То есть — лирику. Вышло неплохо. Плюс закрытая с грохотом дверь… На бессонной позиции Блока ты командуешь ротой теперь?

В этих стихах Пурин подтверждает мысли своего эссе о Рыжем (Звезда. 2001. № 7):

«Музыка» — вообще частое слово в его стихах. Поэт — согласно Рыжему — это тот, кто при помощи «смертных слов» очищает от грязи и возносит к небесам пошловатый мотивчик действительности. Но мотивчик, на который кладутся слова, да и сами слова все равно нужно брать у жизни, какой бы убийственно жалкой она ни казалась… На примере этого странного перерождения символистской идеи о «двоемирии», дважды перевернутой линзами акмеизма и сюрреализма, отчетливо видно, что большой стиль, имеющий свой исток в начале прошлого века, далеко еще не исчерпан в нашей поэзии. Проще говоря, блоковская линия еще отнюдь не завершена, «все банальности „Песен без слов“» (фортепианный цикл Ф. Мендельсона, упомянутый Георгием Ивановым в стихотворении «Я люблю безнадежный покой…». — И. Ф.) далеко еще не пересказаны русскими поэтами.

…Плохой репродуктор фабричный, висящий на красной трубе, играет мотив неприличный, как будто бы сам по себе… Крути свою дрянь, дядя Паша, но, лопни моя голова, на страшную музыку вашу прекрасные лягут слова. («Еще не погаснет жемчужин…», 1997)

…Он совсем не таков, каким может показаться неискушенному или невнимательному читателю. Многие сегодняшние поклонники его таланта не способны расслышать высокие регистры его голоса, различить тонкие модуляции этой поэзии — они довольствуются ее поверхностным слоем, звучаньем «блатной музыки» или «есенинской ноты»… Не припоминаю, кстати, чтобы Рыжий говорил что-либо о Есенине (а, по-моему, лишь о стихах он и говорил — о чем же еще?) — разве что высказывал справедливую мысль: все лучшее в Есенине — от Блока, а раз так — вернемся к первоисточнику… Разумеется, «жизнестроительство» было ему не чуждо, а хулиганский жаргон и приблатненный лирический герой — не просто модный «прикид»; что-то такое, конечно, наличествовало в составе его крови, в «свалке памяти», в психике, расщепленной выморочным советским отрочеством. Только экзистенциальная бездна, раскрывающаяся за лучшими стихотворениями Рыжего, — иного качества и размаха, иного масштаба: не та, что сквозит в тоскливой зэковской песенке, а та, что разверста для нас Ломоносовым.

…Не гляди на меня виновато, я сейчас докурю и усну — полусгнившую изгородь ада по-мальчишески перемахну.

В письме ко мне от 2 сентября 2014-го Алексей Пурин замечает вдобавок к вышесказанному: «Кстати, недавно перечитывая молодого Евтушенко, увидел там много параллелей с Б. Р.».

Вернувшись из Питера домой, в Москву, я получил письмо от Александра Кушнера — ответ на мое письмо к нему накануне визита в его город:

Здравствуйте, Илья. Отвечаю на Ваше письмо не сразу, потому что только вчера вернулся в город (уезжал на две недели). Буду рад, если о Боре Рыжем выйдет Ваша книга в ЖЗЛ. Я любил стихи Бори, и вообще он был мне очень дорог.

Высылаю Вам нашу переписку с моим комментарием к этим письмам. Кажется, она была где-то опубликована, не помню, где (в книге Бориса Рыжего «Оправдание жизни» — Екатеринбург: «У-Фактория», 2004. — И. Ф.). Если Вы ее не читали, может быть, она вам пригодится.