Борисов-Мусатов
Шрифт:
«Давно ли был мой идеал
Учитель Коновалов наш?
Но в Третьяковке побывал,—
В душе один Бастьен-Лепаж»59.
А это как лакмусовая бумажка, по которой можем судить: в творческом сознании молодого художника совершилось качественное изменение. Живописные стремления Борисова-Мусатова вполне определились.
Но было в импрессионизме и то, что с неизбежностью должно позднее развести его с Борисовым-Мусатовым по разным направлениям. Творческие поиски импрессионистов и Борисова-Мусатова оказались, как выяснилось,
Импрессионисты следовали за реальностью, они давали хоть и крайне субъективное порою, но ощущение живой жизни, плоти бытия. Борисов-Мусатов, не устанем повторять, был внутренне ориентирован на новотворение своего особого мира, лишь внешне совпадающего в зримых образах с реальностью. Он мог поэтому на начальном этапе, когда расстилающаяся перед ним дорога просматривалась не вполне отчётливо еще, увлечься импрессионистической манерой. Удовлетворить навсегда она его не могла.
Укрываясь от жизни — в искусстве, Борисов-Мусатов, вероятно, сознательно старался оградить себя от всякого рода событий в повседневном своем бытии, оттого жизнь его малособытийна. Ровное течение её лишь изредка нарушалось, и эти нарушения либо не зависели от него, либо не были слишком ощутимы.
В 1894 году умер отец, Эльпидифор Борисович. Смерть есть смерть, но потрясение от неё сгладилось, умягчилось давней готовностью к ней: отец болел долго, последние годы почти не поднимался.
В этом же году художник посетил впервые усадьбу Слепцовку, в Саратовской же губернии расположенную, навестил крестного своего отца Д.О.Гаврилова, там служившего. Событие внутренне важное для его творческой жизни: «усадебная тема», по-особому осмысленная, займет особое место в мусатовских произведениях.
Наконец, приобретение великой княгиней «Майских цветов»— еще одно событие того периода. Помимо всего прочего в том ведь и оценка творчества. Критики — пусть себе бранятся, так лишь укрепляется воля, закаливается уверенность в своей правоте. Но и без поддержки нельзя, без оживления надежды на будущий успех. Да и 150 рублей — для кого как, а для Борисова-Мусатова деньги немалые. Южное путешествие его — Кавказ, Крым — летом следующего года без них бы не состоялось.
И всё же — то внешнее. Существенно важнее: распутье позади, вера в себя есть, ощущение творческой силы — тоже.
Вот тут-то и начались главные столкновения с учителями. Поленов, сочувствовавший живописи Борисова-Мусатова, с осени прекратил преподавание, вскоре уехал в Палестину. На смену пришел К.Савицкий. Ему-то и выдал Борисов-Мусатов своих знаменитых цветных натурщиков, при нём-то «распоясался» окончательно. «Я так вижу»— ничем иным оправдаться не мог: «Весь мир кажется мне разложенным на спектр. Любуясь им, я слепну от разнообразия красок!»60 Да что в том, если учителя видели не так? «Вечная история, вечный анекдот со всеми великими колористами, которых тщетно старались удержать в тисках красочной рецептуры»61. Эксперименты со спектром понял бы Ге, но его уже не было в живых.
Все же с друзьями договориться легче. Многие чувствовали: войдя в мир искусства, предавшись самостоятельному творчеству, общий язык с передвижниками найти будет трудно. Да и в Товариществе раскол произошел: часть мастеров во главе с Репиным вернулась в Академию, что остальные восприняли как измену былым идеалам. Но в том пусть они сами между собой разбираются, молодые же художники, озабоченные своей судьбою, задумали создать новое объединение — Московское товарищество художников. Борисов-Мусатов активно участвовал в его организации, обсуждал устав; но вскоре дело застопорилось: последовали организационные неурядицы, бюрократическая канитель с утверждением, выявилось и внутреннее разномыслие учредителей, — а ему уже уезжать: сперва в Саратов, потом на юг, а там и в Париж замыслил.
Пока не до Товарищества нового.В Москве, как и в прочих местах, Борисов-Мусатов и вообще-то не многих друзей имел, сходился с незнакомыми и вовсе трудно. Держался в больших компаниях неуверенно, скованно; к нему иные относились с долею пренебрежения — дали прозвище «байковое одеяло»: из-за серой клетчатости костюма и пальто. Но нельзя же совсем одному. Ближе других стали соученики, с которыми вместе выставлялся, в классах за натурой сиживал, ходил к Толстому, внимал сладкоречию старика Ге. Среди имен назвать нужно В.Россинского (с ним потом и на юг поехал), двух Ульяновых (оба Николаи, но один Павлович, другой Семёнович), В.Альбицкого, Н.Холявина, А.Шервашидзе (с этими и в Париже потом учился).
Свёл он знакомство с А.Архиповым и — вот странно, право, — во взглядах на искусство как будто с ним совершенно сошёлся, о чём поспешил радостно сообщить матери. В письме его с этим известием виден помимо всего прочего вполне сложившийся и неисправимый эгоцентризм: существуя исключительно внутри своих интересов и мыслей, сын даже на миг не задумался, понятно и близко ли матери то, о чём он спешит её уведомить. Впрочем, матери то и не важно, главное — поладили, и хорошо. Что же до согласия с Архиповым, то речь, скорее, шла не о социальных проблемах искусства, а о чём-то вроде необходимости «служения» ему, — в этом чего же и не сойтись.
Выслал он матери и большую фотографию, сделанную весной 1894 года, где запечатлен он в группе ближайших соучеников да еще вкупе с Савицким, тем самым. Савицкий стоит сзади, а как раз перед ним на переднем плане сидит девушка, якобы читающая письмо (на снимке все что-то изображают: художникам, да живую картину не поставить), — Елена Владимировна Александрова.
Савицкий в жизни Борисова-Мусатова играл, пожалуй, роль злого гения его; Александрова же… Годы спустя она станет женою художника. Но то — ещё очень не скоро. Знали ли, догадывались ли они, позируя перед фотографом, что ждет их через тот долгий срок? Когда зародилось в них — соединившее позднее их судьбы окончательно? Кто знает… Но в письмах 1895 года самые важные и задушевные его признания — именно к ней.
В тот период пристально вдумывался он в проблему художественного творчества — и в бумагах останется листок, где критерием художественности утверждается новизна взгляда творца на мир (и от Толстого почти непременно должны были они услышать о том же). Но рядом с постижениями жило в художнике и сомнение: «Ведь право же, мы — мечтатели, верующие в свои миражи, созданные из ничего. И мне теперь кажется, что я ясно вижу иногда, как мы несостоятельны, чтобы осуществить на деле то, что возможно только через долгое время. (…) Я чувствую себя мальчишкой и слепым щенком, чтобы думать сейчас вступить в ряды свершителей какого-нибудь нового шага»62,— признаётся он в письме Александровой (лето 1895 года). Признание горькое, не всякому доверишь такое.
А казалось — только что ощущал он в себе именно творческую силу; но уже качнулся в другую сторону маятник — и охватывает неверие. Или иначе: сила есть, но на что употребить её? Ловить и запечатлевать мгновения? Что же тут нового? Не на том ли вообще искусство стоит — хотя бы в значительной своей части?
«Ничего нельзя любить, кроме вечности, и нельзя любить никакой любовью, кроме вечной любви. Если нет вечности, то ничего нет. Мгновение полноценно, лишь если оно приобщено к вечности, если оно есть выход из времени, если оно, по выражению Кирхегардта, «атом вечности», а не времени»63— так сформулировал позднее Бердяев то, чего не может не ощущать подсознательно каждый пытавшийся разрешить загадку бега времени. Остановленное мгновение ещё не вечность, но лишь иллюзия вечности. Пора определить наконец и смысл самого понятия этого. Обычно вечность сознается как бесконечное течение времени, тогда как она внеположна времени. Вечность есть не что иное, как отсутствие времени. Художественное миросозерцание Борисова-Мусатова в развитии своём было направлено к овладению именно таким пониманием вечности.