Босс скучает

— Рассказала… безотказный способ отвести от себя подозрения — поделиться частью информации.

— Герман, но есть же разница между глупой необдуманной выходкой и предательством!

— Что для одного человека измена, то для другого шалость.

Я пытаюсь ему что-то возразить, но Островский будто бы меня не слышит.

— Что там про тебя говорят? Переманила персонал? Ушла со скандалом? Да, всё правда. Я ведь и сам прекрасно знал, какая ты. Это в твоём стиле, Варя, наворотить дел, а другие пусть разгребают. Теперь ты пошла дальше. Сливаешь сведения конкурентам. Это, моя дорогая, чистой воды промышленный шпионаж. Знаешь, сколько тебе светит? А главное, зачем тебе это? Ты, вроде, ни в чём не нуждаешься. Я насколько тебе противен? Мести хочешь?

— Нет, — в отчаянии я делаю шаг к нему на встречу, но Герман отрицательно качает головой, как бы предупреждая, чтобы я не смела приближаться. — Нет, Герман, нет, я лю..

Это моя последняя отчаянная попытка, но меня перебивают на полуслове.

— Нет!.. Варя, ради бога, замолчи… — на его щеке от напряжения дёргается мускул.

Взгляд у Островского совсем безумный. Ярость, направленная на меня, на себя, на начальника по безопасности, на всех — сметает, словно разрушительный фатальный смерч. Мои колени подкашиваются, приходится вцепиться в край столешницы, чтобы устоять и не упасть Островскому в ноги.

И умолять поверить мне.

— В этом мире миллионы людей, но я как последний идиот зациклен на тебе. Вот и весь секрет. Даже после всего, что было… Я думал о тебе, боролся с собой, внушил себе, что прошлое — это всего лишь недоразумение, но нет… Ты ни капли не изменилась. Всё такая же лживая…

Закрываю глаза и хочется зажать уши руками, чтобы не слышать этих хлёстких незаслуженных слов.

— Помнишь, — еле ворочаю языком, — помнишь, что ты говорил мне всего лишь пару вечеров назад.

— Варя… не надо, — перебивает Герман с болезненной одержимостью.

— Что у тебя не остыло, что ты хочешь целовать меня…

— Замолчи! — пальцы Германа внезапно впиваются в мои плечи, он повторяет, но уже чуть тише. — Замолчи…

— …что между нами никаких грязных игр, что ты никогда бы так не поступил…

Островский сжимает руки ещё сильнее, и мне кажется, ещё секунда и он начнёт трясти меня, как куклу.

— Хватит!

Всё же он отпускает меня и отходит к двери, желая сбежать и не слушать, про что ещё я ему напомню. Может быть, боится сломаться?

Но нет, когда он поворачивается, по моему телу проходит озноб. Я видела Островского всяким, но никогда таким непроницаемо спокойным и решительным. До жестокости решительным.

Если я что-то ещё и собиралась ему сказать, то слова застревают в горле. Холодная усмешка Германа окончательно придавливает к земле.

— Береги себя и других от себя, — бросает он. — И деньги забери. Ты их заслужила. Каждую копейку.

40

Захожу в квартиру, даже свет не зажигаю. Всё повторяется, как проклятое колесо бытия. Я приползаю домой зализывать раны. Состояние больше похоже на транс. Ноги, руки двигаются сами по себе. Хорошо, что можно перейти в режим автопилота и совершать привычные действия, не включая голову.

Потому что сейчас думать больно. О Германе. Обо всей этой ситуации. О порушенной надежде. О собственном малодушии.

Да-да, малодушии. Потому что мне хочется выбежать на улицу и нестись до дома Островского. Благо, тут недалеко. Вцепиться в Германа и умолять поверить мне, умолять не делать этого с нами.

У меня даже нет сил исходить яростью на Возова, на его проклятый расчётливый ум, благодаря которому я потеряла доверие дорогого мне человека. Или не потеряла? Мне всё ещё больно думать, что это так. Может быть, ему просто не хватило времени, или мне не хватило времени. Понять. Разобраться. Что прошлое — это прошлое. Что он не такой, и я не такая. Мы же другие. Мы выросли. Мы изменились.

Так что на Островского я тоже сердиться не могу.

Как я могу осуждать Германа? Как бы я поступила в подобной ситуации, если бы факты говорили сами за себя? Я не знаю. Ответа действительно нет. Не могу забраться к нему в голову и понять, что происходит, что ещё он знает, о чём ещё ему доложили? Может, он не обо всём мне рассказал?

Может быть, я бы поверила в его невиновность безоговорочно, а, может быть, и усомнилась.

Это вереница ошибок, которые мы совершали в прошлом — она как пресс — тяжёлый, стальной, давит на сердце. А ещё как живое напоминание того, что мы оба неидеальны.

Ему больно, — понимаю я, — вот он и наговорил много ужасных ранящих слов. Больно не меньше, чем мне. На самом деле он так не думает. Я же видела его, и от его привычного самообладания мало что к концу разговора осталось.

Если бы я была ему безразлична, он бы так себя не повёл и не выгнал бы всех, чтобы договорить наедине. Не разрывался бы от желания прибить и обнять меня одновременно. Вопрос доверия слишком тонкий. Могу ли я сама безоговорочно Герману доверять? А он мне?

После его ухода, никто за мной не явился. Не увёл меня под руки со скандалом. Не требовал покинуть помещение и офис фирмы. Возможно, я слишком долго просидела за столом, уставившись в одну точку — на пакет с пресловутыми деньгами. Он, кстати, так и остался в моём кабинете.

Когда уходила, не встретила никого. Я была одна в тёмном безлюдном здании. С пустотой внутри себя. И эта пустота разъедала похлеще любого яда, любой кислоты.

Утро приходит внезапно.

Я просто открываю глаза и сажусь на постели. За окном привычная питерская темень. Сейчас почти начало декабря, но ночь по минуте продолжает отщипывать у дня время, солнце уже раньше десяти не встаёт. Так что трудно понять, сколько сейчас, не посмотрев на часы.

У стресса есть потрясающая особенность — вгонять в анабиоз. Я так и заснула в одежде. Прилегла, обняла подушку, зажмурилась и провалилась в сон.

Сегодня суббота. Вечером была бы ровно неделя, как мы снова с Германом вместе. Боже, наше воссоединение оказалось фатально краткосрочным. Только то ощущение счастья, в котором я купалась целых шесть дней, довольно сложно забыть.

Я очень надеюсь, что и Герман его не забыл. Надеюсь, что он испытывал те же чувства, что и я, и что как только он включит голову, поймёт, что натворил.

Где-то в районе полудня меня настигает порыв позвонить Возову, только что я ему скажу, кроме серии ругательств? Возможно, он скажет, что я большая молодец и всё сложилось лучше, чем он ожидал, и также предусмотрительно запишет наш разговор на телефон, чтобы было что предъявить. В изменённом виде, конечно.

Гадство редкостное! Но как… как эти чёртовы деньги оказались в моём рабочем столе? Их мог подкинуть любой, потому что вчера руководства не было в офисе, а я сидела практически безвылазно в кабинете, покидая его только во время обеда и визита в отдел сопровождения. А, может, их подложили ещё раньше? В конце концов, не так уж часто я заглядываю в нижний ящик тумбы.