Бой на Калиновом мосту
Шрифт:
— Ну, муж-кормилец, байна готова, подьте, парьтесь.
Пошли зять с шурином в байну. Зять и говорит:
— Поди, шурин, на полки!
— А я, — говорит, — пару не люблю, не парюсь.
— Здесь не отговариваются, коли посылают.
Схватил шурина, засвистнул его на полки и начал прутом железным бить. Бил, бил, насмерть убил, все костьё раскрошил. Пришел в избу и велел жене собрать косточки брата в мешочек. Та пошла, заплакала, косточки в мешочек собрала, все прибрала, тут брат и остался.
Прошел ещё год. Третий брат был низенький, толстенький,
— Если к девке стрелю в окошечко, дак на ней женюсь, а если к бабушке-задворенке спущу в окошечко, в путь-дорогу снаряжусь.
Стрелил он бабушке-задворенке в окно, а та опять на него заругалась:
— Такой-сякой, а ещё царский сын.
Сестру-то твою унес Ворон Воронович, Клёкот Клёкотович, братьев твоих погубил, и ты туда же хочешь?
Пришел сын к отцу, к матери, попросил напечь себе подорожников:, благословить в путь-дорогу. Царь с царицей поплакали, погоревали, никак его не отпускали, да не могли уговорить. Царь говорит:
— Всю семью мою разорил, не видать мне больше из детей никого!
Дали ему коня, сел он на него и поехал. Отец видел, как садился, а не видел, как скрылся.
Опять едет Арапулко, долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, встречается ему избушка на курьей ножке, на петушьей головке.
— Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, а ко мне воротами!
Повернулась избушка, зашел он туда, видит — сидит старушка, баба-яга, костяная нога: нос на опицки, глаза на полиции, губами горшки волочит, языком печь пашет. И говорит старушка:
— Фу, фу, — говорит, — третий год, да третий человек идет. Много туда было ходцов, да мало оттуда выходцов. Знаю я, куда, — говорит, — идете. (Уж и не спрашивает его, и съесть не собирается.) Много у царя детей было, а все по одной дорожке идете.
Накормила она его, напоила, стал он в путь собираться. Она говорит:
— Очень не тужи, может и жив останешься, а только, — говорит, — у моей младшей сестры послужи. Я, — говорит, — сижу далеко, в отдаленности, а она больше всех знает. Я тебе клубочек дам, а ты коня береги, никому не отдавай, поезжай на коне только за клубочком.
Катится клубочек, катится, а он за ним едет. Прикатился к избушке на курьей ножке, на петушьей головке. Он и говорит:
— Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, ко мне воротами!
Вошел он в избушку, а там сидит така же старушка.
— Фу, фу, — говорит, — русский дух, третий год и третий молодец идет, все царски сыновья в путь-дорогу идут, а сами не знают, куда идут и как оттуда выйти. Ну ладно, — говорит, — не тужи, я тебе немножко помогу. Теперь я тебе дам вицу1[90], ты эту вицу никому не отдавай, а все в карман пихай. Будет беда, — говорит, — тебе, так ты махни этой вицей на праву руку, а пока беды нет, держи в кармане, ей не шевель.
Опять дала ему и яйцо. Ехал он, ехал, прикатилось яйцо к избушке на курьей ножке, на петушьей головке. Говорит он:
— Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, а ко мне воротами!
Избушка повернулась, зашел он туда, там сидит старуха: нос на опицки, глаза на полиции, губами горшки волочит, языком печь
пашет.— Фу, фу, — говорит, — опять русский дух, все идут царевичи в одну кучу. Ладно, — говорит, — царевич, я тебе помогу.
В байне помыла, напоила, накормила и спать уложила,
— Отдохни, говорит, — а я тебя в путь-дорогу направлю.
Она дала ему бутылочку и сказала:
— Эту бутылочку, — говорит, — склади в карман и никуда ей не бросай и не девай, а как пойдешь кушать, эту жидкость выпей всю. А коня, — говорит, — оставь ведь его там съест Ворон Воронович.
Дала она ему колечко. Покатилось колечко, а он за ним идет. Прикатилось колечко прямо к сестрину крылечку. Вышла она его встречать.
— Ой ты брателко, ты голубушка, куда ты, — говорит, идешь. Все братья здесь косточки в мешке оставили, и ты оставишь.
Провела она его в избу:
— Лежи, говорит, — под кроватью, пока не прилетел Ворон Воронович.
Вдруг летит, как гром гремит, влетел в избу через угол.
— Фу, фу, — говорит, — третий год, третий гость. Выходи, а то худо будет! Я, — говорит, — сильно есть хочу, хлеба больше неси. Выходи, нечо ухораниваться.
Вышел Арапулко, выпил он из бутылки. Сели есть. Зять один, второй хлеб, третий, четвертый, пятый, шестой хлеб за щеку, седьмым подпихивает.
— А ты, — говорит он шурину, — чего не ешь?
— А я, — говорит, — успею наесться.
Олин, второй, третий, четвертый, глядь, уж девятым подпихивает. А тот уж поглядывает на него.
— Поди, — говорит, — жена, натопи байну да накали три железных прута досиня.
Пошла сестра, плачет, плачет, — последнего брата погубит.
Истопила она байну, пошли зять с шурином. Заходят в байну. Зять и говорит:
— Поди-ко ты париться.
— А я, — говорит, — не люблю пару, поди-ка ты сам.
Зять хотел шурина схватить, да от полу не мог оторвать. Опять спорят. Зять не может оторвать его. Схватил Арапулко зятя, бросил на полки, вицу выхватил и голову срубил. Приходит и говорит сестре:
— Поди, — говорит, — сестрица, собери косточки мужа, никуда не убирай, а прямо в землю пихай, да поглубже туда.
Та и рада-радешенька. Запихали в землю, что и Ворона духу не слыхать. А эти косточки брата взяли, поплакали. Вдруг ей на плечо ворон сел. Она и говорит ему:
— Ворон, ворон, слетай-ко, где мертво и живое озеро, я тебе дам два пузырька, принеси мне-ка мертвой и живой воды.
Слетал ворон, принес этой воды. Мертвой водой сбрызнули — косточки собрались в кучу, а живой водой сбрызнули — братья живы стали. Сестра пошла и говорит:
— У нас есть ещё терем и конюшня.
Взяла терем в яйцо, а конюшню в кольцо, собрались и пошли путем-дорогою. Пришли к этой бабушке, её поблагодарили, заплатили, взяли коня и пошли. Так они дошли до второй и до первой бабушки. Приехали домой, а царь с царицею уж совсем остарели, ослепли — так плакали по ним, что стали слепы. Они плачут, что не могут видеть своих детей. А сестра-то захватила с собою мертвую и живую воду. Помазала она им глаза, и [те] очунились[91]. Тут они обрадовались. Сестра замуж вышла, братья женились. Царь с царицей померли по старости, а те ещё живут и нас переживут.