Бояться поздно
Шрифт:
— Звезда? — спросил Патрон, персонаж которого уже стоял рядом с персонажем Лексуса.
Лексус молча кивнул, наблюдая, как светящиеся голубые линии все очевиднее дорисовывают пентаграмму. Вмиг все двинулось — и тут же застыло: голова как будто опять чуть отъехала в сторону, в стекле открытой дверцы мелькнуло и пропало что-то похожее на пышный кошачий хвост, за ним словно потянулся диск маятника, решительно качнувшийся с протяжным лязгом и так же решительно и звучно вернувшийся в исходное покойное положение, а толстуха на диване вдруг дрыгнула ногой, небольно и не исключено, что в агонии, но все равно зря пнув Лексуса в бедро.
Надо было шарахнуть ей в ответ со всей дури. Надо было проверить, чего там мычит и почему елозит ногами Кредит. Надо было спросить его, где и
Но не было больше ни сил, ни желания, ни умения слушать, кричать, проверять, шарахать, делать, думать, дышать, терпеть, смотреть. Не было больше ничего. Только звезда и музыка.
Потом не стало и их.
5. Тут дети умирают
Аля с размаху ударилась головой.
И застыла в оцепенении.
Глаза открывать не хотелось. Двигаться не хотелось. Ничего не хотелось.
Ничего и не будет.
Вот и все, подумала она. Не успела. Все было зря.
Зря она терзалась сомнениями, зря ломала голову над расчетами, зря раз за разом убалтывала всех, подсовывая забытые секреты, зря пыталась сама не забыть эти секреты и все расчеты, верные или неверные, напевая дурацкие песенки, которые к последнему витку насчитывали уже сколько там, тридцать? — нет, сорок почти строк, одна другой тупее. И совсем уж зря умирала столько раз и так больно. Нападения устраивала тоже зря — ну, не убивала, конечно, никогда и никого, и никто не убивал, и никто, кажется, не убился, или Аля про это милосердно забыла. Но вот последнее нападение и все сложно придуманное, тщательно отрепетированное, старательно и местами даже гладко исполненное многосоставное действие оказалось напрасным.
Зря Тинатин приголубила Володю тяжелым шаром, зря Володю вязали и оттаскивали в ту самую кладовку, подлинный вариант которой должны были взломать гендели, чтобы незаметно для себя поднять тревогу.
Зря до этого весь чатик два часа подряд срисовывал пароль Володи, раз за разом пытаясь подгадать с сообщением ему так, чтобы экран и вводимые на нем цифры или раскодирующий рисунок в этот миг отразились в зеркале или темном окне, которое фоткали исподтишка со всех сторон.
Зря Аля по графику, высчитанному Марком, писала фразы, здорово придуманные Алиной и Каримом, в конфискованном у Володи телефоне, бормоча: «Бисмилля», как Карим и как папа, и почти не надеясь, что между этими фразами, набитыми от лица Володи, появятся ее собственные реплики.
Зря тряслась от радости и жути, когда эти реплики появились.
Зря пыталась отозвать народ с подстраховывающей операции.
Зря Марк с Алисой под самым диким предлогом, итоговый вариант которого никто уже не узнает, выманивали генделей из четырнадцатого домика, пока остальная троица готовилась вломиться туда, чтобы найти улики и подсказки, а заодно оставить резервное послание про цифровой ключ — еще одну замануху для гадов на случай, если у Али не получится: судя по тому, что не вернулся ни один, только у Али и получилось.
Зря она рыдала, глядела в окна и ждала сначала возвращения ребят, потом прихода генделей для окончательной зачистки, а потом истечения последних секунд отсчета.
Зря мчалась к черному кабинету, не слишком веря, что успеет, что найдет там нору, что сможет опознать игровую копию своего телефона, сунуться в эту нору и набить, не запутавшись и не опечатавшись, ровно те реплики, которые появились в чатике тремя часами раньше, когда все еще были живы хотя бы в этой полужизни.
Зря поверила в чудо, причем несколько раз: когда добежала, когда нашла во всегдашней третьей коробке телефон, выглядевший теперь как детские счеты с буквами на костяшках, когда собрала нужные фразы, когда, пнув по основанию стола, сдвинула его, открыв черный прохладный провал, когда сунула в него руки со счетами и смахнула костяшки вправо, отчего счеты дернулись, точно как телефон
от вибросигнала.Зря мчалась обратно, чтобы встретить генделей и заманить их в черный кабинет, подыхая от одуряющего напряжения каждым из трех тел и сознаний, на которые опять распалась, и сводя сквозь это одурение прошлое, настоящее и будущее в цельную линию, упирающуюся в тайник с голубой звездой, обязанной погубить злодеев и спасти мирняк — ну и сам чатик заодно.
Никого не спасли, сами не спаслись, не выскочили ни из ловушки Генделя, ни из петли Геделя, домой не вернемся, мам не увидим. Никого не увидим, не услышим, не обнимем. Никогда.
Все было зря. И все болело — у самой Али. Было ей не только муторно и безнадежно, но еще и погано — физически. Тупо, но сильно болели голова, живот, горло и отдельно почему-то нога — приступами, острыми такими, в отличие от тупого остального. Даже дышать было больно, то есть не больно, а трудно и противно, будто воздух стал водой. Ногу опять закусила боль, самую пятку, резкая, острая и какая-то знакомая. Точно, Свен, разыгравшись, любил атаковать пятку или ладонь Али либо Амира и тут же подло сбегать, что спасало его от справедливого возмездия почти в половине случаев: Амир был ленив.
Может, я дома, подумала Аля с отчаянной надеждой, и эта зараза правда меня кусает, а бесконечный бег по кругу, как и выезд этот дебильный с одной ночевкой, был лишь сном — затяжным, многослойным, как матрешка, тягучим и выматывающим, но бывают же такие сны, — и теперь я не сижу лбом в постылое кресло постылой электрички, а валяюсь в своей кровати или на диванчике, а Свен меня будит от избытка, как мама говорит, жовиальности или просто из вредности.
Ведь ни голосов ребят, ни звуков электрички, внутренних или наружных, не слышно: люди не болтают, колеса не стучат, тормоза не скрипят. Тишина, но не гулкая транспортная, а плоская домашняя — только телефон бренчит на разные лады, кто-то колотит то ли в стенку, то ли по батарее, и недалекая дверь как будто открывается медленно и почти беззвучно. Если это не воображение шалит: оно, говорят, всегда стремится заполнить пустоту старыми и просто случайными филлерами.
Аля попыталась открыть глаза, но не смогла: веки ощущались не склеенными даже, а единым целым, как в фильме ужасов. Губы, кстати, тоже. Лицо ныло и горело, но как будто в метре от головы, не дотянешься. Еще и потому не дотянешься, что руки не шевелятся. С остальным и того хуже: ладно бы Аля не могла понять, упирается она лбом в спинку кресла или нет — она не понимала даже сидит, лежит, стоит, например, навытяжку или висит на крюке, как марионетка. Может, от этого так больно.
Опять куснуло пятку, на сей раз определенно не изнутри, а снаружи, что-то живое и повадками схожее со Свеном. Если что-то наглеет, как кошка, и кусает, как кошка, значит, это кошка. Аля попыталась пнуть нахального зверя в нос, но опять не поняла, смогла ли шевельнуться. Тогда она крикнула и сама испугалась бессильного шелестения, толкнувшего нёбо и тут же сгинувшего. Она зажмурилась, чтобы разжмуриться, увидела сквозь слепленные ресницы что-то однотонно темное, поняла, что это все-таки обивка кресла, и закричала уже изо всех сил.
То ли крик, то ли дурацкая мелодия звучала где-то очень далеко, отплывая в сторону и искривляясь при любой попытке вслушаться. Напряжение заныло в висках Тинатин, а потом от висков и носа снаружи спустилась ледяная дрожь, а внутри — прохладная дурнота, тут же попробовавшая вернуться отскоком. Тинатин с трудом сдержалась, для чего пришлось на долгий миг замереть без движения и дыхания, как мышь, пытающаяся стать незаметной посреди вырастающей тени орла. Вроде удалось — тень ушла, вернее, растворилась в мягком сумраке, заменившем мир, дурнота собралась за диафрагмой жестким и болезненным, но хотя бы не прыгающим комом, а незнакомая музыка, распавшись на отдельные звяканья, превратилась в почти потерявший актуальность на очередные полсотни недель «Stille Nacht». Тинатин всю жизнь эту музычку недолюбливала, как ни были почему-то убеждены в обратном родители, но сейчас пафосный рождественский гимн успокаивал и возвращал уму хотя бы некоторую ясность.