Брат птеродактиля

А не совсем трезвый Аркадий Федорович не устоял, польстился на сравнительно свежую плоть. Тем более что водочку они предварительно допили, и благодушие вперемешку с похотью поперли через край.

Потом, взяв уже довольно скромное свое, Аркашка девку сразу выставил за дверь честь по чести, даже две сигаретки в дорогу дал, чтоб не поминала лихом, плотно запер все засовы и завалился дальше спать одиноко-вольготно.

А когда проснулся под вечер совершенно трезвым, хотя приметно помятым — годы все ж таки, уже и пол-литра на двоих не проходит без неприятных последствий — и перво-наперво тщательно проверил, не сперла ли гостья что-нибудь ввиду его ослабленного контроля над ситуацией, то, урона не обнаружив, вдруг мгновенно всей душой заболел, завибрировал, затрепетал: «А если она, курва, заразная? Если у нее — СПИД?!»

СПИД, надо сказать, по уже бывшей к тому времени стране Советов триумфально шествовал, как некогда революция, а спустя семьдесят с чем-то лет наш дичайший капитализм.

И, не утерпев, в следующий же день помчался Аркадий Федорович дорогостоящий анализ анонимно делать. В областной город для этого специально поехал, хотя с деньгами у него в тот период было худо, как еще никогда.

В конце концов удалось равновесие души восстановить. Пронесло. А тут в аккурат — очередная жертва с серьезными намерениями. Ну, — милости просим, коли пришла. Сели за стол чинно-благородно, угостились, чем Бог послал, а посылал Он всегда свои гостинцы вместе с претенденткой, выяснили — кто такая, откуда, по чьей рекомендации. И вечерком, как водится, — в постель, уже капитально знакомиться.

Но тут, как черт из табакерки, «Галина Бланка» — пред мысленным взором. Только на мгновение и мелькнула, но хватило, чтоб Аркашку липкий холодный пот прошиб. А также иное последствие ужаса проявилось.

И бабенка, поерзав минут пять, деликатно удалилась. Может, будь она немного постарше, повздыхала и осталась бы, смиренно перебравшись на диван. А эта, видимо, полагала, что жизнь ее все же не до такой степени пока кончилась.

Но потребовалась еще пара отчаянных и безуспешных попыток продлить плотское счастье, прежде чем Аркадий Федорович зарекся подобным убийственным для оставшегося здоровья — не столько физического, сколько морального — образом бороться за это счастье, которое, тем более, уже не представлялось абсолютом, без которого немыслимо дальше жить.

Впрочем, нет, еще была мысль, почерпнутая, как обычно, из телевизора, откуда ж еще. А точнее — из рекламы. Но, когда Аркадий Федорович разузнал — что было вовсе не просто — сколько же стоит «Золотой конек», который так расхваливал артист Пуговкин, млея в окружении целой толпы первосортных телок, то сперва ужаснулся, после мигом произвел в уме несложные вычисления, которые показали, что «Золотой конек» сожрал бы личный годовой фонд таблеток от сердца, от головы, от живота и втирания от спины. Тотчас последнего искушения как не бывало.

Однако мы, пожалуй, слишком забежали вперед, даже на знаменательном рубеже эпох не притормозив, поэтому, возвращаясь назад к тому месту, где дружная семья брата Михаила в страдальческих позах застыла над грядками с клубникой «Викторией», надеемся заодно устранить пробел на социально-политическом фоне нашего рассказа…

А Мишка продолжал непринужденно и, по мнению некоторых, вызывающе вести трезвый образ жизни. На работе сделался гордым и неприступным в том смысле, что все вокруг стал оценивать не только с позиции совправа и, в частности, КЗоТа, но и — чем дальше, тем больше — с точки зрения «Конвенции о правах человека». Раздобыв и выучив ее чуть не наизусть, заодно ознакомившись с историей вопроса, то есть английской «Хартией вольности», североамериканским «Биллем о правах».

Потом, анализируя делающуюся на его глазах постмодернистскую историю родной страны, Мишка горько каламбурил, именуя сооружение, причудливо вырастающее в ходе бесконечного творчества «отборных» российских граждан, то «Былью о правах», то «Былью о правых», то «Биллем о нравах», то и вовсе «Пылью от бравых». В зависимости от конкретного исторического момента.

Таким образом, уже понятно, что затяжное алкогольное воздержание Мишку весьма далеко завело. Нет, сперва-то, пока еще надоевшее всем советское право действовало, все было нормально и временами даже красиво. Перед Мишкиной невесть откуда взявшейся гордостью и теоретически неотразимой язвительностью, граничащей с нахальством, в условиях нарастающей политической неопределенности советское до мозга костей начальство все чаще оказывалось безоружным. Потому что привычными методами ущучить «больно грамотного» Мишку было невозможно. Для этого требовался повод, а Мишка повода дерзко не давал. Зато с нескрываемым наслаждением и непременно публично уличал руководство в некомпетентности, неумении перестроиться, в превышении полномочий и незнании возглавляемого производства.

Нет, он и раньше, в свою нетрезвую эпоху, старался не позволять собою помыкать, но раньше за ним постоянно числились большие да малые грехи, более того, он и наперед не мог никому обещать безупречной трудовой дисциплины. В силу чего прогибаться, конечно, приходилось. Но лишь — до некоторого предела. Выйти на работу в воскресенье, чтобы закрыть тем самым недавний прогул, — пожалуйста. Если, конечно, представится физическая возможность. Промолчать, когда творится явная несправедливость в отношении безответного, навроде брата Аркашки, коллеги. Даже просить прощения и снисхождения, если в конце рабочего дня, не утерпев, принял граммульку, а тут застукали.

Но ежели, к примеру, начальство, пользуясь тем, что у Мишки «рыльце в пушку», начинало его использовать в качестве наглядного пособия для назидания другим — смотрите, мол, на этого разгильдяя, который позорит наш славный коллектив, и мотайте на ус, а ты, Колобов, не ухмыляйся, как последний, кретин, потому что пожалел я твоих ни в чем не повинных детей и уважаемую Марию Сергеевну в последний раз — Мишка выходил из себя задолго до окончания любовно сочиненной начальничьей речи и, в лучшем случае, молча удалялся прочь, а в худшем — выдавал, естественно, публично весьма занятную информацию о самом «благодетеле» трудящихся, «непревзойденном знатоке производства» и «радетеле» государственной собственности. Лишь после этого удалялся.

Так что Мишка, пока пировал, «покорил» столько всевозможных промышленных предприятий, сколько братан — баб. И некоторые ему «покорились» даже не по разу. Как и братану.

Потом, когда пришла свобода, обернувшаяся рабством в такой изощренной и особо циничной форме, какая даже россиян, ко всему притерпевшихся, до печенок потрясла, как же искренне Мишка грустил по тем прежним начальникам, милейшим, как оказалось, ребятам, с каким стыдом вспоминал обиды, нанесенные им — им!..

Впрочем, большинство из них благополучно пересидело переходный период и в новой жизни не пропало — это ж народ, тем только от большинства отличающийся, что к любой ситуации приспособится, лишь бы не ставили, без лишних формальностей, к стенке как враждебный класс — однако то были уже совсем новые, закалившиеся в полыме перестройки супермены, которых ни новейшим КЗоТом, ни тем более «Биллем о правах» не смутишь.

Они, вне всякого сомнения, продолжали бережно хранить билеты членов КПСС, тогда как Мишка свой сдал одним из первых да еще в заявлении, дабы себе путь к отступлению разом отрезать, написал, что больше не желает иметь отношения к самой, как выяснилось, кровавой организации всех времен и народов, и будущие капиталисты — члены бюро райкома — страстно, наперебой измышляли ему такую суровую кару, чтоб содрогнулись другие, в коммунистической вере не твердые; они продолжали бережно хранить билеты вовсе не потому, что хотели возврата к прошлому — нет, боже упаси, — а просто на всякий случай.

Зато в повседневности, платя холопам своим унизительные гроши, помимо работы, желали получать и получали не всякому понятное наслаждение, поминутно угрожая увольнением без выплаты заработанного в последние два месяца даже не за то, что супротив вякнул, а за то, что без должного восторга и песьей преданности в глаза хозяйские обмороженные поглядел.

Впрочем, впечатление о том, что Мишка только и делал, что конфликтовал, качал права, боролся и тому подобное, было бы, прямо скажем, ложным. Потому что в реальности он хотя и не выглядел совсем уж «тварью дражащей», как некоторые, однако старался все же лишний раз нервные клетки не тратить, до полной конфронтации дело не доводить. И чаще ограничивался размышлением о жгучих вопросах современности, а не революционным действием, устными творческими фантазиями в кругу социально близких лиц, а не ежедневным бунтом героя-одиночки против порочной системы. Не дурней же паровоза.