Брат птеродактиля

А размышлял Мишка теперь почти непрерывно. Хоть на столбе сидя, хоть грядку в саду перекапывая, хоть на поплавки тупо глядя долгими часами. Но лучше всего получалось — когда, лежа ночью на берегу озера, оставался наш Михаил наедине с мирозданием. Тогда мысли в голове роились и мерцали, как звезды его родной галактики. Порой такие сверхновые вспыхивали, что аж захватывало дух.

И, об этом тоже можно легко догадаться, пристрастился мужик читать. Вообще-то, он и всегда немало читал, особенно на выходе из запоя, что было своего рода терапией, вроде выведения шлаков из организма посредством препарата «гемодез», а один раз даже посредством некоей книги удалось ему себя на грани алкогольного психоза удержать. Вот бы удивился и порадовался, узнав про это, автор терапевтического сочинения.

Но раньше Мишка читал все подряд, а, покончив с пьянством, или, может, тут главную роль нарастающий возраст играл, определил приоритеты в чтении, выработал собственную стройную систему поглощения и усвоения интеллектуального продукта. Впрочем, нередко он от системы отходил. Гибче же надо быть, широту взглядов и вкусов вырабатывать.

И однажды оказалось, что довольно богатый фонд муниципальной библиотеки Михаилом Федоровичем уже потреблен. От новых же поступлений, скудноватых, конечно, зато глянцевых, красочных, в большинстве переводных, но если не переводных, то будто бы переводных, увы, почти всегда выходило несварение мозгов и раздражение души у самого видного в городке читателя.

Пришлось ограничить свой аппетит периодикой, которая была доступна в еще более ограниченном количестве, но что поделаешь. В прежние времена сам бы кучу журналов навыписывал, кабы опять же не лимит, о котором нынче, может, никто уже не помнит, а теперь иной лимит воспрещает духовно да интеллектуально излишествовать…

Смешно сказать, но в условиях этого дефицита Мишке однажды в голову дичайшая мысль зашла — а не сочинить ли самому такую книжку, которую прочел бы с наибольшим удовольствием? Однако Мишка над мыслью такой лишь посмеялся, после чего сразу и решительно прочь ее отогнал. Как брат Аркашка примерно в то же самое время — мысль о «Золотом коньке». Какая может быть книжка, если бог таланта не дал?

Но получалось, что Мишка чисто по-донкихотски желал вопреки всему сохранить в себе зачем-то приобретенное еще в начальных классах школы трепетное отношение к печатному слову, книге. Хотя давно уже понял — не дурак, небось, — что книги гораздо чаще пишут не талантливые люди, а совсем наоборот. Тем более в последние годы. Но Мишке было бы перед самим собой ужасно стыдно уподобиться агрессивным и беспредельно дремучим графоманам, сборища которых он пару раз нечаянно заставал в муниципальной библиотеке. Ужасаясь, он думал, что если даже эти, деформированные страстью самовыражения, обитатели российского захолустья столь самонадеянны и столь страстно нетерпимы к малейшему намеку на критику, то каковы должны быть пишущие политики и эстрадные знаменитости?!

Когда Михаилу с Марией Сергеевной стало на двоих восемьдесят, дочь Таня уже, закончив высшее учебное заведение, работала в одном из отделений вездесущего госбанка, причем в большом городе. Ездила на автобусе туда каждый день. А помимо того на последнем курсе надумала выйти замуж за парня, с которым дружила еще со школы и которого терпеливо, но, главное, честно из армии дождалась.

И эта милая старомодность на фоне тревожащих консервативное воображение симптомов стремительного экспорта сексуальной революции, старомодность, казавшаяся временами неправдоподобной, очень растрогала многие чувствительные, несовременные натуры. Что уж тут про родителей говорить.

И тем не менее, пока вопрос проходил стадии обсуждения да согласования, Мария и Михаил не были на сто процентов уверены, что малоразговорчивый и, пожалуй, несколько флегматичный паренек Леня есть идеальный и единственно возможный вариант. Можно не сомневаться, что Ленины предки подобную неуверенность относительно выбора своего лучшего в мире сына ощущали тоже. Ибо все родители мира так устроены.

Причем, ладно бы Мария усомнилась в гармоничности отношений дочери, имеющей развитые духовные запросы — ну, коли институт девка заканчивает — с парнем, ярко выраженных культурных амбиций не имеющим. Так нет, наоборот, Мишка первым проблему заострил. И жене волей-неволей пришлось стать как бы научным оппонентом, то есть таким специфическим оппонентом, который, вообще-то, во всем согласен с тем, кому оппонирует.

Хотя если глубже копнуть, то все сразу становится на свои места. Предельно логичным делается. Ибо Мария, прожив весьма уже длительную совместную жизнь с бывшим ремесленником Мишкой, теперь не могла не сознавать, что в процессе жизни муж, возможно, отчасти и за ее счет, прошел более существенный, чем она, путь самосовершенствования. Потому что почти все практические задачи решала она, а Мишка только ни шатко ни валко выполнял ее настоятельные рекомендации, но стоило оставить его без присмотра, немедленно принимался теоретизировать, рефлексировать, сублимировать, медитировать и вообще черт-те чем заниматься. И упаси бог его корить, когда главным среди семейных приоритетов всегда был этот сакраментальный и в чем-то, пожалуй, даже сакральный: «Да пусть мужик тешится хоть чем, лишь бы водку не жрал!»

А в свою очередь Михаил, не забывая, конечно, о том, каким убогим да примитивным сам жизнь свою начинал, но еще располагая чрезвычайно развитой наблюдательностью, не без некоторой горечи констатировал, что далеко не все люди, по тем или иным причинам замешкавшиеся на жизненном старте, потом, заразившись здоровой и как бы спортивной злостью, всю остальную дистанцию проходят в состоянии предфинишного спурта, невидимого для большинства, но временами почти ожесточенного. Подавляющее большинство, напротив, чувствуют себя прекрасно и безмятежно, словно вовсе ни в чем ни от кого не отстало, а многие даже переходят на непринужденный прогулочный шаг или вовсе ходьбу на месте. Что особенно характерно для тех, кто номинально относится к интеллигенции и убежден, будто диплом о каком-нибудь образовании, полученный в юности, делает его человеком, которому дальше развиваться вообще некуда. А более всего эта убежденность свойственна захолустной элите, обреченной десятилетиями вариться в собственном соку, и кумиров, при желании запросто досягаемых, творить из числа себе подобных.

Таков, в частности, брат Аркашка, такова, если честно, и «мать Мария». Да, вообще-то, дочь Танюшка тоже, увы, недалеко ушла и с годами, скорей всего, полностью сольется со стандартом, на который никакого — ну, во всяком случае, положительного — влияния даже капитализм не оказал.

В итоге их совместное согласованное резюме получилось довольно противоречивым — Мишка же формулировал, а его формулировки часто этим страдали. И в самом сжатом виде звучало так: «Отнюдь не обязательно Танькин суженый, женившись, сразу рванет жену в культурном плане догонять, а, с другой стороны, если он чуток помедлит, то, весьма вероятно, догонять станет уж некого». Если совсем уж коротко: «Чему быть — того не миновать. Пускай женятся. Тем более что ни запретов, ни советов, если советы и запреты будут противоречить большому светлому чувству, детки так и так слушать не будут». Но главное — хорошие ведь детки-то, и нечего Бога гневить…

И, одним словом, сладилось. Свадьбу справили как положено…

Забавно, что сперва молодые намеревались с детьми повременить, прежде на ноги как следует встать, создать достойную современной семьи материальную базу, чтоб ни родителям, ни государству в рот не глядеть, хотя, конечно, жилье для семьи молодой специалистки оно предоставить обязано, а там пускай катится.

Государство, временно якобы, комнату отвалило в малосемейке. Все легче — на автобусах не трястись. Леня тоже в городе устроился. И вот однажды приезжают, как обычно, к предкам на выходные. Нормальной домашней еды поесть. Сами-то — пока настроятся. Да и расслабиться в привычной обстановке. Но вдруг — оба мрачней тучи!

— Что случилось, ребята?!

— Ничего, — сказал Леонид.

— Я — беременна… — едва выдохнула Татьяна и — в слезы.

Мария Сергеевна еще рта раскрыть не успела, а Мишка уже во все горло ржал, сидя на диване и раскачиваясь из стороны в сторону.

Пришлось всем дожидаться, пока он навеселится да объяснит причину столь безудержного веселья, когда у людей большое горе.

И Михаил, сообразив, что испытывать терпение близких больше нельзя, ржанье свое разом оборвал, слезы вытер и говорит: