Бремя

— А ты что, как будто даже жалеешь ее? — удивленно спросила Магда.

— Жалею. Не родилась же она с такой злобой? Когда-то ведь и она невинным ребенком была.

— Да... — согласилась Магдалина. — Когда-то была... Что ж теперь за то все выходки ее прощать? Тебя-то она больше всех терпеть не может. Однажды так и сказала: сидеть за нее не хочется, а то я бы красоту ее аристократическую так подправила! Ты поберегись, Несса. Я тут такого наслышалась! Что в этих ночлежках творится — уму непостижимо! И кислотой могут облить и из окна выкинуть. И Робин на все способна. С ней твои миролюбивые идеи не работают.

Магдалина и Несса вернулись в приют. Праздник закончился. Зал опустел. Дежурные гремели посудой, ополаскивая ее кое-как и наспех в полутеплой воде. В непроветриваемых коридорах стоял тошнотворный запах объедков и сырости. Из уборных несло марихуаной и чем-то еще покрепче: там часто, прячась только для проформы от охранников, постояльцы использовали кокаин.

В их боксе никто не спал.

— У-у, спелись, стервы, — приветствовала их Робин, лицо у нее было опухшим, язык заплетался. — Ну что может быть общего у меланхолички с богомолицей? Ту муж турнул, эту — Бог наказал, а теперь обе в одной дыре прозябают и из одного корыта хлебают. Ну что, богомолица, все грехи отмолила?

Ритка — тоже с осоловевшим взглядом — дико захохотала.

— Ну что бы я из себя ставила в таком-то месте? — продолжала Робин, принимая смех Ритки за одобрение. — Ну чего из себя изображать святошу в таком-то месте? Голову дам на отсечение, что у нашей богомолицы грехи еще те! Почище наших. Ишь, как покраснела. Прямо невинность святая...

Робин явно хотелось хотя бы однажды — и сегодня, чем не случай! — вывести Нессу на скандал, услышать от нее хотя бы одно ругательство, хотя бы одно «выраженьице», насладиться перепалкой или даже, если до того дойдет, дракой. Но Ванесса молчала. Она дала себе слово молчать. Чувствовала, что ей нужно молчать. Не подливать масла в огонь. Тогда угли погаснут, тогда все потечет своим чередом. Уже недолго осталось. Уже скоро она пойдет в кассу и закажет билет в один конец.

— Вы уверены, что вам не нужен обратный, мисс, — спросит кассирша, и переспросит, для уверенности, еще раз, внимательно взглянув на Ванессу. — У вас ведь виза только на три месяца...

— Не беспокойтесь, мадам. Я возвращаюсь домой.

Но... до того дня потерпеть надо, прикусить язык, закрыть глаза, помолиться, чтобы утихло беспокойство. Злоба заразна. Заразна, как вирус. Поднимается неизвестно откуда, помимо твоей воли, тяжелый, недобрым жаром пышущий столб и заполняет все внутри и требует выхода. И появляется неудержимое желание встать с лежака, подойти к этому остервеневшему от личных обид и отверженности существу и закрыть его рот, плюнуть в лицо, дать пощечину — сделать что угодно, только заставить замолчать.

Что же это за эмоция такая, что способна замутить все, что по каплям восполняла все эти дни и недели? И почему вместе со злобой возвращаются вновь страх и отчаяние? Не приходит она в одиночку, тащит за собой и остальную нечисть, потому — поберегись! Будь начеку! Некто хитроликий, суетящийся то справа, то слева, устраивает неустанно ловушки для души твоей. Он знает, как обольстить тебя. Знает, как обольстить любую женщину. Особенно удачлив с женщинами. Но почему именно с нами? Потому ли, что Ева первой не устояла? Потому ли, что каждый рожден женщиной, и злые матери будут плодить злых детей, и скоро вся земля будет изъедена злобой? Может, в этом и состоит его подлый план?

— Ну так расскажи нам, богомолица, о своих грехах? Скольких пригрела? Скольких соблазнила? И как докатилась до этой жизни с такой-то смазливостью? — перебила Робин ход нессиных мыслей, но уже не было страшно — злость растворилась, исчезла, как напуганное светом привидение.

Ванесса — пожалуй, в первый раз за все время проживания в ночлежке — взглянула в глаза Робин, взглянула прямо и с интересом и смотрела с минуту с сочувствием. И также впервые Робин как будто смутилась, растерялась: что-то задел в ней этот взгляд, какую-то старую глубокую рану, которая инородным телом годами сидела в ней и не давала жить, — и... отвернулась. И уже до утра не произнесла ни слова.

Глава 32 Джонни

История о мощном тактическом гербициде Agent Orange, рассказанная Магдалиной, задела Нессу и укрепила ее в ощущении, что Робин со всей неутолимой ненавистью и отвращением к окружающему была всего лишь жертвой (а не палачом) некого безличного зла, за которое никто конкретно не в ответе.

На следующий вечер Ванесса в городской библиотеке нашла несколько статей об операции Agent Orange, широко проводимой во Вьетнаме. Семьдесят девять миллионов литров яда было вылито на землю с неба. Для того ли оно дано нам? С черно-белых фотографий журналов на нее смотрело множество детей-калек, рожденных уже совсем недавно на некогда отравленных территориях. Война кончилась, но... война продолжается. Попадались и снимки крупным планом — мальчика или девочки с поврежденными или недоразвитыми конечностями, деформированными лицами и другими немыслимыми дефектами. Ребенок глядел в камеру с испугом и тоскливым ожиданием: что еще сотворят с ним взрослые? Несса отводила глаза: казалось, он вопрошал ее лично, а у нее не было ответа, как не было слов утешения.

Ни одна картина, ни одна поэма или даже самая величайшая музыка не способны пробудить в человеческой душе такие струны, какие пробуждает сострадание к ребенку. Ванесса сидела неподвижно над открытыми страницами и думала об увечных детях и тихо плакала и о своем чаде, снова возвращаясь в то время — третий, четвертый, пятый месяц беременности, когда еще была возможность сохранить, но не сохранила, почему-то — ну почему? — не пожертвовала собой, даже и на несколько месяцев жизни?

Носить ей эту боль до конца дней.

Но должно же быть утешение! Для нее самой. Для таких, как она. Ведь у каждого — своя боль. Как никогда, она видит теперь: у каждого — своя боль. Взять хоть ее соседок по комнате: Магдалину, например, пережившую измену любимого и насильно разлученную с сыном, или сумасбродную Анжелику, отсидевшую несколько лет за убийство мужа в попытке защититься от его пьяных побоев, взять наркоманку Ритку, бросившую где-то в Техасе на попечение тетки троих малышей и прибывшую в Нью-Йорк якобы на заработки; взять Даяну и Челсию, одну из которых выставил за порог зять, и дочь не решилась прекословить, а другую выгнал любовник, когда узнал, что развилась в ней какая-то иммунная болезнь; взять, например, немолодую худую и мрачную бывшую проститутку Глорию, утратившую вместе с внешней красотой и доход, и совесть, и занимающуюся теперь мелким воровством, где придется; и, наконец, взять Робин с нескончаемой личной войной против невидимого врага и жгучим внутренним террором — «зверь в клетке, а выпустили бы — загрызла бы каждого».

Вот они, ближние ее, определенные судьбой на сегодняшний день: прошу любить и жаловать. А жаловать, в смысле, жалеть.

* * *

Наконц-то Ванессе случайно подвернулась хорошая подработка: международное агентство, где когда-то в эпоху Артура она занималась переводами и куда позвонила, не особенно рассчитывая на положительный ответ, вдруг предложило ей месячный контракт с юридической фирмой, временно нуждающейся в специалисте по русскому языку. Несса обдумывала предложение сутки (волнуясь, спросила работодателя, можно ли ей подписать договор завтра) и наутро приняла решение.

Конечно, месяц — гораздо более длительный срок, на какой она могла отложить возвращение домой, но несколько возникших непредвиденно забот удерживали ее теперь в Нью-Йорке. И самым важным из них было состояние Магдалины. Суд по семейным разбирательствам наконец разрешил ей еженедельные свидания с сыном. В субботу утром бывший муж Магды привез мальчика. Остановил машину в двух кварталах от ночлежки в назначенный час. Магдалина нервничала, собираясь на встречу с ребенком, волновалась, смотрелась в маленькое зеркало и рукой расправляла горестные морщинки у глаз. Ей хотелось выглядеть красивой и спокойной. Хотелось, чтобы сын увидел ее такой, какой она была прежде, до болезни, до краха всех надежд. Хотелось, чтобы и бывший муж не посмел торжествовать над ее падением.