Брилонская вишня

Только потом гляжу по сторонам и вздыхаю. Окна-то нет. И Евдокии Игнатьевны, наверное, уже нет. А через стаю немцев сюда еще прорваться надо. Мало прорваться – нас надо еще найти!

Вижу – людей-то поубавилось. Кто-то в сено зарылся и спит, кто-то черточки на бревнах от скуки царапает, кто-то чихает от пыли…

Я подсаживаюсь к тощему парню, что офицера осмелился коснуться, и тихо спрашиваю:

– А чего народу так мало?

Он на меня даже не смотрит. Лепит из грязного сена пирамиду да какую-то щепку посасывает.

– В баню пятерых увели, – сплюнув, отвечает он и сжимает костлявыми руками брюхо.

– Уже? Почему я не слышала?

– Ты ничего не слыхала. Спала так крепко, что даже храпела. Тихо, правда.

– А кого повели-то? Мужиков или женщин?

– И мужиков, и женщин. Немчурам-то что? Им плевать на пол, загнали в баню и рады. Как они… Руссишес швайн! А, кстати, Толика… знаешь Толика?

Нет, я не знаю Толика. Я не знаю даже, как зовут моего собеседника.

– Нет.

– Ну жирный такой! Ай… Ему влетело, в общем. Он одного немца фашистом назвал.

– И чего? Они же и есть…

– И все так думали! Оказывается, неправильно. Они нацисты! Но и такое при них тоже не говори. Влепят палкой по заднице. Меня Максим зовут, кстати.

Я отмахиваюсь.

Знакомиться мне сейчас хочется меньше всего. Знакомиться в такой обстановке – тем более.

– А чего ты смелостью сверкал? – усмехаюсь я, упираясь подбородком в колени. – Там, на площади?

– Жрать хотел. Соображал плохо.

– Тебя выпороть могут.

– Зато не убьют. Хотели бы убить – сразу бы сделали это, но не тянули б точно. И этот Варнар…

– Вернер.

– Без разницы. Только визжать и умеет, как баба. Готов спорить, он специально так делает, чтобы страху нагнать. А сам наверняка и крючка ни разу не спускал.

– Посмотрим.

– Правда, второй мне больше понравился. Ну, тот, которого я за руку цепанул. Он хоть не визжит… а ему толку визжать вообще? Он дел своим солдатам надает и свалит. Ему чего? Он только наблюдает и командует: того-то прибей, того-то побей, а у самого ручки чистенькие… На председателя колхоза нашего похож чем-то. Я там недавно работаю, а уже эту морду наизусть знаю.

– Тебе сколько лет? Выглядишь молодо.

– Да двадцать три уже. С армии только воротился – и в колхоз, а оттуда на войну, черти, забрали… Поймали возле Пскова, в плен взяли и сюда отвезли. У нас задание было. Эх, провалили миссию, подвели старшину…

Я молчу.

Оглядываю наконец сарай свежим, не мутным от желания заснуть глазом. А ведь всех мужчин, которые здесь, с фронта наверняка привезли. Вон, почти все в форме, надо же!

Хочу еще Максиму что-то сказать. Но замок щелкает, двери открываются, и мужчина в немецкой форме на ломаном русском приказывает:

– Еще пяйт человек за мной! Снимайт свой одежда и бросайт на земля. Идти и не разговаривайт!

Я вскакиваю с места и только собираюсь идти к нему, как место в ряду занимает волосатый обрюзгший мужчина лет семидесяти.

Охаю и закрываю глаза. Падаю на землю. Сжимаю зубы и расчесываю руки. Размазываю кровь по рукам, смешиваю ее с грязью и рвано вздыхаю. Живот сжимается от голода, и я упираюсь лбом в колени.

Наверное, о стеснении, о желании сохранить честь и прочих совершенно неважных вещах мне стоит думать в последнюю очередь. Наверное, это не то время. Не та ситуация и не те люди, перед которыми можно рисоваться принцессой и прикрывать томный взгляд веером. Наверное, бессмысленно пытаться сохранить женственность, когда все видят в тебе только животное.

И я твердо решаю занять место в следующем созыве пятерых. Кто бы со мной не шел.

Дверь сарая закрывается. А я все сижу, все размазываю по рукам смешанную с кровью грязь и икаю от голода.

– Чего с ними не пошла? – говорит Максим.

– А ты?

– А мне страхово. Они же меня после бани наверняка пороть будут. Суки серые… Посижу, погодю. Авось, забудут.

– Русское «авось»… Ну, сиди. Сиди в грязи. Нас, может, покормят, а ты тут сиди и бойся дальше.

– Да кто тебя покормит, господи! Они, что ли? Они в баню мужиков с бабами ведут, а ты на жалость рассчитываешь?

Я устраиваюсь в сене поудобней. Зарываю замерзшие пятки в пыльную траву. Вздыхаю:

– Им силу рабочую терять невыгодно. Ты немецкий-то знаешь?

– Немецкий? Отчего ж не знать-то?

– Значит, понял, что они говорили. Тот, что с папиросой, запретил нас убивать. Говорит, если надо будет – сам пришибу, а ты не лезь, чтоб все не передохли. Они нас ценят.

– Ценят!

– Ценят. Как лошадей. Мы с папкой лошадей разводили. Они – рабочая сила. Животные, это правда. Но мы их ценим. Без них ни огород вспахать, ни картошку окучить, да и чуть надо куда – сразу коня запрягаем.

– Нас с конями ровняешь? Молодец ты. Еще фразу про кнут скажи немчурскую, чего мелочиться-то?

Я прокашливаюсь. Тру щеки.

– А чем тебе сравнение с конями не по нраву? Или считаешь, что таких благородных животных недостоин?

Он смотрит на меня. Долго смотрит, нахмурясь, но ничего не отвечает.

А я уже не могу спать. Ворочаюсь в сене и сдавливаю от голода живот. Мне б ремень, чтоб затянуть! Ладно, в баню пойду, там хотя бы вода есть… А с едой как быть? Хоть бы накормили… хоть бы накормили…

Дверь вдруг с деревянным визгом отворяется. Не ожидала, что так быстро управятся! Но…

На этот раз мы видим женщину в форме. Немного полноватая, но внешностью красивая. Круглолицая такая, блондинка. Чем-то на мамку даже похожа, но мамка потолще будет…

– Прошу пятерых человек подойти сюда и следовать за мной, – почти на чистейшем русском говорит она, а я поражаюсь блестящему знанию языка.

Вскакиваю и подлетаю к ней. Ее мягкий голос и хоть какое-то уважение к нам невероятно располагают к себе…

– Хочешь идти? – почему-то удивляется она. – Хорошо.

– А что-то не так? – осторожно уточняю я на всякий случай.

– Разве я сказала, что что-то не так? Просто в таком случае пусть подойдут ко мне исключительно женщины.

Я сначала не понимаю ее. Потом мотаю головой и протягиваю:

– Постойте… Погодите! Почему?

– А ты хочешь мыться с мужчинами?

– Я – нет! Но нам сказали…

– Может, ты не будешь доносить до меня то, что я и так прекрасно знаю? Здесь у каждого свой подход к рабочей силе. Это нельзя понять, это просто нужно запомнить. Я считаю, что женщина, любая женщина, и русская в том числе, имеет право на сохранение собственного достоинства.