Брилонская вишня

– Есть ли смысл мне обращаться к вам, или вы еще недостаточно выдрессированы для понимания человеческой речи? – медленно произносит комендант, едва Марлин уходит. Так завораживающе говорит, будто каждое его слово – пробег точильного камня по лезвию ножа. И чем больше комендант говорит, тем острее затачивается оружие.

Все молчат. И это понятно. Половина не знает немецкого языка, а те, кто знает, проявляют благоразумие.

– Кто-нибудь ответит мне, – он словно взывает в пустоту, – что лучше: сказать собаке, чтобы она не стаскивала со стола еду, или ударять ее палкой всякий раз, когда в ее зубах оказывается запретный кусок мяса?

Все молчат.

Комендант горько смеется:

– Конечно, нет. Да и кто мне может ответить? Разве русское образование хоть когда-то могло равняться с немецким? А оно вообще у вас есть, образование?

Я сжимаю собственные пальцы.

Меня пугает не то, что он страшный человек. И совсем не то, что с минуты на минуту на нас может обрушиться наказание. Но то, что комендант удивительно, устрашающе спокоен.

– Я все-таки отвечу. Животные не понимают человеческого языка. Но удары они чувствуют очень, очень хорошо.

Возвращается Марлин. Не поднимая глаз, протягивает коменданту автомат. Принимает от него плеть.

Я со свистом выдыхаю, чуть шарахаюсь взад и жмурюсь. Ноги трясутся так, что в любой момент я могу упасть.

– Считаю до пяти и стреляю! – вдруг кричит комендант. – Кто не успеет лечь на землю или не знает немецкого – я не виноват! Один!

А мы в строю стоим, как вкопанные. Ноги задубели, руки не шевелятся. Даже мысли все резко исчезли.

– Два!

Наверное, так бы и продолжили стоять, пока кто-то в толпе истерично не выкрикнул: «Ложитесь!». И мы все как один повалились на землю.

– Пять!

В эту же секунду прямо над моей головой со свистом пролетает несколько пуль и врезается в стену. Я зажимаю уши. Пальцами босых ног ввинчиваюсь в землю и до тупой боли закусываю губы.

Очередь смолкает неожиданно быстро.

А мы так и лежим. Так и не решаемся встать. Я даже забываю, что такое страх, что такое волнение, напряжение или паника. Наверное, я забываю обо всем в этот момент. Наверное, мне просто банально хочется жить.

Комендант неспешно подходит к нам. Сейчас, правда, мы можем видеть только его блестящие ботинки.

– А теперь послушайте сюда, – с прежним холодящим душу спокойствием произносит он. – Я согласен, что Марлин – дерьмовая надзирательница. Но это не означает, что в ее присутствии вы можете думать, будто имеете на что-то право. Как с ней, так и без нее, вы – наши домашние свиньи, и обязаны головы расшибать о пол в кровь, завидя хозяев. Какой бы Марлин не была, но она – немка. Вы – нет. Так имейте же почтение по отношению к высшей нации, представители которой дарят вам и пищу, и проживание. Это раз.

«Раз» завершается визгом плети и нечеловеческим воплем где-то в начале строя.

Предательский страх снова возвращается. Я медленно холодею.

Комендант неспешно обходит линию лежащих людей дальше.

– А еще я замечаю за вами неуважительное отношение к еде. Вам не нравится еда? Вы ее больше не получите. Не нравится столовая? Больше в нее не зайдете. На нашу доброту отвечать плевком… Или брошенной ложкой… Хочу только сказать, что столовую вы сегодня видели в последний раз. Отныне трапезничать будете в сарае – жрать помои из корыта. И, обещаю, я лично об этом позабочусь. Такое хамство и низость я не потерплю, и жалеть вас не стану. Это два.

И вновь он размахивается. Плеть с визгом рассекает воздух и обрушивается на спину очередного случайного человека. Но тот молчит. Достойно.

– И последнее.

Ботинки коменданта оказываются прямо перед моим лицом. Я изо всех сил вжимаюсь в землю и жмурюсь до боли в глазах. От животного ужаса прикусываю язык.

– Знаете, – вдруг по-русски говорит комендант. – Мой обязанность лишь следийт за порядок. Я должен вмешиваться только в крайний случай. Но себя я слишком сильно уважайт, чтобы допускать в свой сторона оскорбления. Оскорбления я не прощайт. Никогда. И никому. Это три.

Он вынимает из кобуры пистолет и стреляет Тоне в голову.

***

Наверное, я ждала от этого большего. Хоть ненамного большего, чем случилось на деле.

Но никто не сказал ничего. Ни один и словом не обмолвился о ее смерти – такой мгновенной и нелепой, что мозг упорно отказывался в это поверить. Все лишь неумело пытались создать на лице подобие скорби… а меня всю ночь било в конвульсиях.

Раз пять я, наверное, вскочила посреди сна в ледяном поту. Раз пять, наверное, в моих снах звучал этот короткий оглушительный выстрел. Снова и снова – бесконечной кинопленкой прокручивались в голове блестящие ботинки коменданта, пули над головой, визги плети и «Моя честь именуется верность».

Мне не жалко Тоню, нет. Наверное, если б я знала ее получше – скорбела бы. Но сейчас просто банально боялась. Банально бредила всю ночь от страха, банально трясясь за собственную шкуру. Только за собственную, да. Может, комендант и прав. Мы – стадные животные, на словах именующие себя героями и патриотами, а на деле готовые забиться в нору и сидеть там, пережидая ярость хозяев. Наверное, всем людям свойственно ставить самих себя выше благородного сочувствия, жалости и сострадания.

Я даже не видела мертвого тела Тони. Не хотела на него смотреть. Слышала потом, что ее в яму выкинули. И как-то трудно мне было поверить, что за секунду одна-единственная пуля способна перевести человека из категории живых в категорию мертвых. В этот момент я вынырнула из иллюзий окончательно. Здесь есть смерти, здесь есть жестокость и наказание, а самое главное: есть пропасть между русскими и немцами. Наверное, убийство Тони стало для меня сигналом, гласящим: чтобы выжить, нужно быть либо дурой, либо храброй, но никак не все вместе.

Меня доводил до сумасшествия лишь жалкий собачий страх. А другие к этому страху уже привыкли. Оттого и прискорбное равнодушие на их лицах. Даже новенькие его излучали. Даже я его излучала.

Утро следующего дня встречаю слишком рано. Из-за последнего сна все тело мокрое, руки мелко дрожат, а сама почему-то задыхаюсь.

Так плохо организму после почти бессонной ночи, переполненной короткими кошмарами. Так сильно пульсирует в голове, темнеет в глазах, кружится голова, подташнивает. И даже страх какой-то ленивый, тягучий и мерный, липкий, как патока.

Мы все так же строимся и проводим все такую же перекличку. Но внутри словно вырвали какой-то кусок надежды, изуродовали, как только могли, и всунули обратно. Не получается больше мыслить позитивно. Не получается искать в самом худшем светлые стороны. И поверить в побег через двенадцать дней тоже не получается. Какой, к черту, побег, когда человека за одно-единственное оскорбление расстреливают? Какой побег?!

Да и вообще ничего не получается. И спать, уверена, не получится. Состояние такое, что хочется выковырять мозг и выкинуть куда подальше.