Британский союзник 1947 №38 (271)

— Коль задержишься здесь, забери меня с собой, — попросил он. — Может, одна дорога выйдет.

— Заберу, отчего же... только вот чайку в трактире выпью. Там и ищи меня. Окликнешь если Саньку Клязьмина из Игумнова.

Да, был он из Игумнова, откуда банда Ефрема Осы. Может быть, он даже в дружках и по сей день с Василием Срубовым, или же плясал на вечорках с Ефремом Жильцовым, или же только что раскуривал по цигарке с Розовым, сыном игумновского попа? Да кто знает — уж не в связных ли он, не послан ли бандой сюда, на базар в Никульское? На возу у него только охапка сена да попона. Ни граблей, ни дров, ни горшков, ни веников, ни корзин, сплетенных из черемухового или ивового прута. А сидит, щурит глаз — гадает про себя: что за человек возле него, в этой поблескивающей керосином грязи?

— А чего это ты все глаз закрываешь? — спросил Костя. — Вроде как больной он у тебя, что ли?

— Не больной....

Вот теперь Санька открыл оба глаза, а правый потрогал пальцем, как удостоверяясь, что он на месте.

— По привычке... Два года воевал в Сибири. Стрелять много пришлось в белогвардейцев. Вот и мигаю.

Коль верить его словам — перед Костей сидел в прошлом славный боец Красной Армии, воевавший с Колчаком на Восточном фронте. Так ли это на самом деле?

— Я скоро, — сказал он, поворачиваясь, чтобы идти в волисполком для разговора с Афанасием Зародовым.

— Эй, погодь-ка, — услышал он тут же.

И снова сощуренный привычно глаз, оглядывающий его с ног до головы:

— А ты случаем не комсомолец?

Косте представился сразу же районный комитет комсомола в губернском городе, председатель комитета — парень, инвалид гражданской войны с деревянной ногой, беспалый, худой от недоеданий и болезней. Вот он стучит деревяшкой о пол, говорит строго:

«Много людей на земле, а комсомольцев пока на пальцах перечтешь. Значит, Пахомов, это храбрая, самая мужественная и самая преданная делу рабочих и крестьян Советской России молодежь».

А ему сейчас надо было промолчать, отказаться от своего гордого звания, и потому чугунным языком, нехотя отозвался:

— Не дорос еще я до комсомола. Грамоты мало, да и ума.

Парень всхохотнул и открыл второй глаз, подмигнул им Косте:

— А то встретится на пути Ефрем Оса, он меня за комсомольца тоже в петлю сунет... А мне еще пожить хотца. На белый свет наглядеться, потому что два года белого света не видел на гражданской войне...

— На гражданской войне был, — не удержавшись, со злостью сказал Костя, — а с комсомольцами боишься ездить.

— Что-то звенит у тебя язык, вроде колокола, — вытянул шею Санька. — Может быть, ты даже коммунист?

Костя пожал плечами, разглядывая пристально возницу. В глазах того все поблескивали искорки насмешки и какого-то недоверия, а вот голос, когда упоминал про комсомольца и про коммуниста, становился мягким и почтительным, уважительным. И вместе с тем опасается ехать рядом.

Ответил ему нарочито сердитым тоном, даже ругнувшись и сплюнув под ноги, вроде разбитного рубахи-парня:

— Чудной ты. Просто послало начальство в деревню, вот и поехал. Как не поедешь, коль приказывают... Ну, пойду я... А то ты меня еще в архангелы запишешь или в демоны.

— Погодь-ка, — попросил уже мирно Санька. — А ты песни поешь? Люблю я потому что слушать, как песни кто-то поет — так и обомлею, коль заведут про несчастную любовь или про солдата-калеку. Вроде как вот эта:

От дальних твердынь Порт-Артура, —

пропел он тонким смешным голоском.

Костя помотал головой:

— Я тебе не соловей. Так что не рассчитывай. Иль раз не пою, не возьмешь?

— Ну что ты, — обиделся даже Санька. — Просто веселей бы ехать... Но только ты быстро.

— Незадолю.

Костя с маху шагнул в лужу и услышал за спиной натужный скрип стронутых колес.

2

Былинкой на волнах вешней воды метался весной двадцать первого года председатель Никульского волисполкома Афанасий Зародов. Раньше вроде бы проще было: разверстка, «твердое обложение»... Нынче уездный комитет большевистской партии надеялся, что в Никульской волости, как и во всем уезде, будет проведена широкая посевная кампания, ибо «Советская власть России терпеть недосева не может больше». Потому что голодные пайки, черепахами ползут поезда, ледяным холодом веет от котельных фабрик и заводов, замороженных с гражданской войны. Потому что в Советской России на смену Колчаку с Деникиным да Юденичу с белополяками — триединый кризис.

Понимает все это хорошо Афанасий Зародов, и не обязательно подолгу толковать ему, пусть и малограмотному мужику, в кабинетах укома. Но только у крестьян еще лошади еле стоят на ногах от зимней бескормицы. И Афанасий, где с руганью, где с мольбой, достает в соседней волости несколько сот пудов обочного сена с «дымом». Пахать бы пора, а плуги раскиданы, заржавели, — менять надо болты, точить лемеха. И ждут угля горны кузниц, и не хватает кузнецов.

Теперь Зародов в уземотделе. Говорит он кратко, но тяжелый кулак ложится гулко на стол. Ему кажется, что только так можно убедить молодого приятного агронома-латыша, только так поймет он, как трудно председателю в этой волости. Он выходит от него с железом и углем, которые пока на простом клочке бумаги. Надо в коляску и обратно в Никульское, надо торопить кузнецов за этим углем и железом, но советовал агроном побывать в агитпоезде. И Зародов, стеснительно сняв картуз, поднимается по ступенькам вагона, загнанного в тупичок за вокзалом. С открытым ртом, восхищенно ловит он каждое слово теперь уже губернского агронома, высокого пожилого человека в широкополой шляпе.

А рассказывает агроном о посадке картошки «глазками», о том, что горох заменяет по калорийности мясо, что крестьянам прямо здесь, в вагоне, будут выдавать семена репы, чтобы сеять ее во ржаном поле, сразу после уборки. К концу осени зато в домах будет дымиться на столах каша из репы, ценная по своему питательному составу, сладкая, вкусная.

Тянутся по тракту обозы в уезд за железом, за углем, за семенами овса и репы. А в Бирюкове, что в версте от Андроновского опытного хозяйства, в деревянной часовне, похожей на топор обухом к небу, открыт свой агитпункт. И теперь агроном Фомичев, а с ним Афанасий Зародов толкуют мужикам да бабам из округи о пользе гороха и репы, учат, как сажать картошку «глазками». По-разному слушают их крестьяне. Одни верят охотно, загораются желанием, другие молчат и выжидают («пусть пока ретивые лезут наперед»), а есть и такие, что, нахлобучив картузы да шапки на вскомяканные патлы, на лысины, идут с бранью к порогу: «Горох вместо мяса. Ну, тьфу ты, да и только».

Он знает их, живут такие горлопаны в Игумнове — самом бандитском гнезде, в «крахмальной кулаковии». Там немало заводчиков, их заводы прикрыты пока. Не дымятся трубы, не бегут грязные крахмальные ручьи по канавам из ворот. Но ремонт идет — незаметный и тихий, готовятся машины к пуску, а пуск этот недалек. Вроде бы раз концессии буржуазные есть на территории республики Советов, то и местные заводики скоро задымят на законных правах. Ждут этого заводчики-горлопаны и потому ругают все, что имеет отношение к делам волисполкома и его волземотдела.

В каждом представителе оттуда они видят комиссара или продкомовца. Каждого видят туго набитым квитанциями за зерно, за картошку по разверстке. Зародов знает: его там встретят враждебно, ему не дадут говорить, осыплют прибаутками, едкими, как табачный дым, матюгами, топотом и нарочным кашлем.

Он знает это, но едет в Игумново сам. Собирает людей по вопросу организации сельпосевкома. Люди сходятся в широкой избе, где вся меблировка — скамейки, стол да полати. Они слышат от него любимое изречение: «Советская власть недосева не потерпит» и видят поднятые чугунные кулаки. И отвечают молчанием.