Бронепоезд 'Гандзя'

Было жарко. Пекло солнце, горячим воздухом тянуло от орудия, а к железным бортам вагона прямо хоть не прикасайся. Руки обжигает!

Я расстегнул гимнастерку. Матрос сбросил бушлат, поснимали с себя лишнее и все остальные. Каменотес отставил в сторону свои калоши и расхаживал у орудия босиком.

Глядя на него, разулся и смазчик. Он, как я заметил, перенимал все повадки старого артиллериста. Теперь он, почесывая ногой об ногу и блаженно улыбаясь, стоял, облокотившись на правило, как на удобную подставку. От улыбки шевелились и смешно поднимались кверху его черные усики. Плечо в плечо с ним стоял у правила матрос.

Смазчик был невелик ростом и в кости мелковат, а рядом с дюжим моряком он показался мне совсем тщедушным. "И как только он эту махину-лафет ворочает?" - подумал я. Лафет был тяжелый, весь в заклепках, как ферма железнодорожного моста. Но смазчик не замечал моего взгляда. Он щурился на солнце, как кот-мурлыка, и, перебирая пальцами босых ног, все так же безмятежно улыбался...

И вдруг он закашлялся, весь подался вперед, словно кто толкнул его в спину. Лицо его мгновенно изменилось, в глазах появился испуг. Щеки пошли багровыми пятнами, а из груди вырвался хриплый бухающий лай.

У меня у самого от этого кашля перехватило дыхание.

Смазчик замахал руками и бессильно повалился на правило...

Что такое? Что с ним?

– Воды, ребята!
– крикнул я.
– Дайте же ему воды! Он задохнется!

– Что же, для него поезд останавливать, что ли?
– нахмурился матрос. К тендеру с котелком бежать?

Он сгреб смазчика за шиворот и приподнял:

– Ну? Очухался?

Смазчик виновато взглянул на матроса и дрожащей рукой обтер струйку крови в углу рта.

Кровь! Теперь я понял, какой это кашель...

Смазчик уже оправился, и матрос задал ему трепку.

– Башку-то имеешь или нет?
– говорил он гневно.
– Что же ты хорохоришься, босиком ходишь, если ты грудью больной? Скажите какой кавалер - обязательно к лафету. Мамки нет доглядеть? Вот надо под ребра тумаков, будет тебе тут мамка!

Смазчик, сев на пол, торопливо натягивал сапоги и только сконфуженно поглядывал в сторону троих артиллеристов, стоявших впереди у орудия.

Но те делали вид, что ничего не слышат и не замечают. Только парень в розовой рубахе развесил было уши, как на ярмарке, но железнодорожник-замковый так шикнул на него, что тот сразу отпрыгнул к своим снарядам.

Смазчик обулся и встал на свое место.

Я подошел к нему и взял его за руку.

– Васюк, - говорю, - ты бы отдохнул. Пусти-ка меня поработать!

Но он уцепился за правило, как кошка за мышь, которая ускользает.

– Э, нет, брат! Теперь я четвертый номер гаубичного расчета. А ты уж, знаешь ли, подавайся к своему динамиту...

Смазчик сердито взглянул на меня и вдруг фыркнул и рассмеялся. Глядя на него, засмеялся и матрос, и я сам не удержался. Перед нами опять был прежний беззаботный смазчик.

– Ладно уж, - сказал Васюк миролюбиво, - так и быть, дам и тебе постоять. Только в другой раз.

Наш поезд все продвигался вперед. Шли самым тихим ходом. Было слышно, как колеса растирали попадавшие на рельсы камешки. Под вагоном что-то уныло скрипело и побрякивало. Во все стороны расползался жидкий дымок паровоза...

– Эгей, машина!
– крикнул каменотес, оборачиваясь, и потянулся за рупором.
– Крути швидче!
– прогремел он в рупор.
– А то бряк да бряк... добавил он и поглядел на всех нас, как бы ожидая одобрения.

– И верно, что это там Федор Федорович?..
– нетерпеливо отозвался рослый железнодорожник-замковый.
– Словно молоко везет на сыроварню.

Матрос поглядел по сторонам:

– Холмы да холмы, хоть бы уж на ровное место, что ли, выехать... Ищи тут ее, батарею!

– А вон слышишь, она стукает?
– сказал смазчик, схватив матроса за рукав.

– Тс...
– вдруг зашипел каменотес и показал нам свой дюжий кулак, тихо!

Приседая на каждом шагу, он прокрался к борту.

– Вон они, собачьи дети!
– сказал он, быстро обернувшись.

Все бросились к борту.

– Где? Где? Где ты видишь?

– Да вон же!
– Каменотес ткнул рукой по направлению к горизонту.
– Вон где заховались!

И вдруг на самом горизонте в тени леса мы увидели бойкую игру огней. Раз-раз-раз - мигали огоньки. Потом перерыв, опять - раз-раз-раз, и опять раз-раз-раз...

– Да это ж полная батарея, ребята!
– быстро проговорил матрос и сгоряча стукнул меня под ребро.
– Это они, гады, беглым огнем по Проскурову бьют... А ну-ка ударим и мы по ним!

Матрос и смазчик, оба навалившись на правило, начали поворачивать лафет. Конец лафета медленно поехал по укрепленному на полу бревну, как по рельсу.

– Гляди, отец, в очко, - кряхтел матрос.
– Ладно так? Или еще двигать?

Каменотес пятился к пушке и, не спуская глаз с черневшего леса, бормотал, перебирая пальцами:

– Пять, да пять, да пять - пятнадцать делений. Да еще пять да пять... двадцать пять... Да помножить на три...

Он прильнул к прицелу и стал что-то подвертывать, приговаривая:

– Двадцать пять на три, двадцать пять на три...

Левую руку он отставил назад и, помахивая ладонью, показывал матросу, насколько еще надо подвинуть конец лафета.

– Досыть, довольно!
– проговорил наконец каменотес и быстро убрал руку.

– Есть досыть!
– гаркнул матрос.
– Да ты сам-то шевелись, батька! Гляди, уже...

Тут над самым поездом с резким свистом лопнула шрапнель, и по вагону, точно помелом, хватило пулями. Матрос подпрыгнул и закружился, ощупывая свои бока.

– Не замочило?
– крикнул он нам.
– Я-то цел!

– Орудия...
– протяжно скомандовал сам себе каменотес.
– По батарее противника. Прицел семьдесят пять...
– Он махнул замковому, и тот, стукнув по рукоятке, открыл затвор.

– Снаряд!
– гаркнул каменотес.

Племянник мигом сдернул брезент со снарядов, ухватил блестящую стальную штуку и, кряхтя, свалил на лоток. С лотка он кулаками пропихнул снаряд в камеру орудия.

– Заряд!
– крикнул каменотес.