BRONZA
Шрифт:
«Запах… он до сих пор чувствует его запах на своей коже!» – очнулся от своих воспоминаний Герхард. Потому что еще вчера они были вместе! Шепча слова любви, тот довел его своими ласками до полного изнеможения. Но вчера он еще не знал, каким бывает Генрих, когда любит. Каким светом может сиять его лицо, когда он смотрит не на него, а на того мальчишку. На него Генрих никогда не смотрел такими глазами. Это открытие растерзало самодовольное, ревнивое сердце молодого барона Эгерна на мелкие рубиновые капли. Его плечи вновь затряслись от рыданий.
– Лжец! Обманщик! Ты лгал мне! Лгал! Лгал! Лгал! – лупил он кулаком по баранке, и бедный «майбах» жалобно мяукал, вздрагивая у обочины.
Впереди остановился крытый брезентом армейский грузовик, сопровождаемый мотоциклистами. На землю спрыгнул офицер вермахта и направился к его автомобилю. Быстрым движением смахнув слезы, Герхард высморкался в платок и нацепил на лицо маску вежливости, но на вопрос офицера – «Что случилось, не нужна ли помощь?» – все равно ответил с излишней резкостью.
Покосившись сначала на валявшийся в кювете плащ, потом на него, штабист с деликатной настойчивостью предложил поднять капот и все-таки посмотреть, почему не заводится мотор. Герхард понял – тот не отстанет, а еще понял, истерично хихикнув, что просто не в состоянии сейчас вести машину; кажется, он забыл, как это делается. Офицер с искренним радушием предложил ему место в кабине своего грузовика. Один из солдат сел за руль «майбаха», и они тронулись в путь.
Штабист оказался
Армейский офицер до конца остался предупредительным. Сделав приличный крюк, довез его до самого дома, семейного особняка Эгернов в Вильмерсдорфе. С пожеланием удачи вручил ключи от машины, отсалютовав, прищелкнул каблуками. В ответ, лишь кивнув на прощание, Герхард стал подниматься по ступенькам.
Последнее время он жил в доме один. Отец «болел», как он выражался, и не покидал поместья. Баронесса, не забывая о долге добропорядочной жены, находилась при муже. Но это были всего лишь отговорки. На самом деле родители просто не любили столичную толкотню и глубоко презирали фюрера, чтобы выносить его присутствие слишком долго.
Дверь сразу же открылась, наверное, слуга увидел его в окно. Не ответив на приветствие, он бросил ему фуражку, перчатки и прошел к себе. Не раздеваясь, упал на кровать. Немного полежал, уткнувшись лицом в подушку, перевернулся на спину и заложил руки за голову. Так думалось лучше.
Он ненавидел Рождество. Потому что, чем ближе был праздник, тем у Генриха сильнее портилось настроение, а его обычно тонкая ироничность в обращении с Герхардом превращалась в ядовитый сарказм, он становился раздражительным и злым. А потом просто исчезал. Да, Герхард люто ненавидел Рождество потому, что без всяких объяснений Генрих оставлял его одного. На неделю, на две или больше. И думать – вернется ли он или ушел навсегда, было мучительно. И страшно. И ожидание становилось пыткой. Он ссорился с отцом. Закатывал матери истерики. Или, напиваясь до бесчувствия, валялся целыми днями в постели, чтобы не гадать, где сейчас Генрих и кого дарит своим вниманием.
И только то Рождество, единственное, было особенным…Долгожданные рождественские каникулы обрадовали всех, кроме него. Одноклассники, весело гомоня, разъезжались по домам. Кто ехал к себе, кто в гости к другу, но мало кто хотел остаться на все праздники в опустевшей школе. За ним тоже прислали машину, но Герхард отправил ее обратно, передав с шофером для баронессы письмо с выдуманной причиной, объясняющей его задержку, чтобы мать не вздумала примчаться сюда и сорвать его планы. Он наконец-то решился получить желаемое.
Прошел уже год. На втором курсе отношение к нему резко изменилось. Или дело было в покровительстве Генриха, или он сам изменился, повзрослев. А может, причина была в его целеустремленности. Давно и тайно влюбленный в своего учителя, он просто перестал обращать внимание на всякие досадные мелочи.
Его перестали дразнить «принцессой Софи». Теперь он находил у себя под подушкой открытки с приглашениями на свидание. Получив такую впервые, очень удивился. Сосед по койке тоже удивился, что он до сих пор не в курсе. Объяснил, что так принято, если хочешь найти себе пару, оставлять подобного рода послания.
Как правило, старшие мальчики опекали младших, это поощрялось администрацией школы. Так было легче и в учебе, и на тренировках, а насколько далеко заходили отношения учеников в их личное время или по ночам – это никого не волновало. Все знали – шалости закончатся, как только их выпустят в большую жизнь.
– И что мне с этим делать? Если я не хочу встречаться с этим парнем?! – разглядывая открытку, спросил он с тревогой.
– Ничего, – ответил сосед, – просто выброси в урну, и все!
– И все?! – Герхард не был уверен, что понял правильно.
– Добровольность, понял? – улыбнулся сосед и добавил: – Неписаный закон нашей Alma mater!
С тех пор Герхард выбрасывал послания, не читая.К вечеру в школе не осталось никого, кроме сторожей. Устроившись на верхней ступеньке лестницы, с которой хорошо был виден коридор и дверь в комнату учителя, он остался ждать его возвращения. Времени прошло достаточно, задремав, он чуть было не проворонил его появление.
Генрих размашисто шагал по коридору, мурлыча что-то себе под нос. И черная, нараспашку, барская шуба, отороченная серебристой лисой, подметала за ним пол. Он бросился следом, но возле захлопнувшейся за учителем двери решимость вдруг покинула Герхарда. Он испугался оказаться отвергнутым. Его гордость, самолюбие… Нет, он бы не вынес такого – крушения всех своих надежд.
– Что, так и будешь стоять с протянутой рукой? – послышалось из-за двери.
Вздрогнув, он покраснел, словно его застали за чем-то постыдным.
– Входи! – пригласили его.
Нервно пригладив волосы, Герхард одернул френч, глубоко вздохнул и толкнул дверь.
– Ты? – вроде бы удивился Генрих. Бросил шубу на кресло у камина. Прошел к письменному столу, налил себе из хрустального графина немного коньяка. Присев на угол стола, прежде чем сделать глоток, покачал в пузатой рюмке темно-золотистую жидкость, потом, внимательно оглядев его с ног до головы, спросил:
– Разве ты не поехал домой?
– Да, поехал! – кивнул Герхард. – То есть нет! Я хотел с вами поговорить, но вас нигде не было, а мне очень нужно… Я отложил отъезд! – заторопился он с объяснениями.
– И что же тебе было так нужно от меня? – в глазах Генриха заискрились смешинки.
Герхард почувствовал, что краснеет.
– Я хотел пригласить вас на Рождество к нам в имение! Как своего друга! – выпалил он ломающимся от волнения голосом.
– Что я вижу? Ты наконец-то набрался храбрости залезть ко мне в постель! – усмехнулся Генрих. Отставил коньяк в сторону и привлек его к себе. Обнял за талию, словно в танго, откинул назад. – Зачем же ехать так далеко? Мы можем заняться этим прямо сейчас! Здесь! – вернул его в горизонтальное положение и неуловимо-быстрым движением вытряхнул из школьного френча. – Разве ты пришел не за этим?
– Нет, перестаньте! Что вы делаете? – выхватил у него Герхард свой френч, прижал к груди, капризно надул губы. Да, он пришел за «этим», но в своих романтических мечтах ему все виделось иначе. Теплая беседа, нежные объятия, горячие признания… А холодная насмешливость Генриха обидела его и даже напугала.
– В чем дело, мальчик? – услышал он такой же насмешливый вопрос и обиженно развернулся к двери.
– Я передумал! С вашего позволения, учитель, могу я идти?!
– Черта с два!
Сильные пальцы, смяв накрахмаленную манжету форменной рубашки, стиснули запястье. Герхарда крутанули так, что он оказался рядом с кроватью и совсем далеко от двери.
– Зачем тогда ты остался? Зачем ждал меня весь вечер на лестнице? Зачем пришел сюда? – спрашивал Генрих, стаскивая с кровати покрывало. Отшвырнул в сторону. – Я слышу, как колотится твое сердце! Разве ты хотел не этого, Герхард? Отдаться мне! С самой первой нашей встречи!
Белые шелковые
простыни на ложе любви. Боже, как же он хотел отдаться ему на этих простынях. Но восприняв слова Генриха о том, что тот слышит стук его сердца (хотя оно и в самом деле выпрыгивало из груди) всего лишь за поэтическую метафору, упрямо мотал головой, отрицая очевидное.– Маленький трус! Хочешь на всю жизнь остаться «принцессой Софи»? Какой же из тебя вырастет мужчина, если ты не можешь разобраться в собственных желаниях?
Взгляд учителя выражал презрение. Лицо Герхарда вспыхнуло.
– Я разобрался! – воскликнул он, гордо вздернув подбородок.
– Да-а? Тогда не заставляй меня применять силу! – с этими словами Генрих толкнул его на кровать.
Падая на спину, Герхард на мгновение испугался, что тот навалится следом… и все случится совсем не так… и он пожалеет… Но кажется, учитель никуда не торопился. Он закрывал дверь на ключ. Так и не успевший переодеться, во фраке, с бутоном розы в петлице, лайковых перчатках и белом кашне – он смотрелся вдвойне бесподобно в глазах влюбленного в него без памяти мальчишки.
Герхард приподнялся на локтях. Щеки его пылали. Немного пугаясь того, что должно произойти, и вместе с тем с трепетом ожидая этого, он не сводил с Генриха зачарованного взгляда. А тот раздевался. Медленно. Роняя одежду на пол. Каждым своим жестом, каждым своим движением соблазняя его. И сердце стучало, как ненормальное.
– Тебе… нужно особое приглашение? – услышал он недовольство в его голосе и бросился расстегивать пуговицы на рубашке. О да, он тоже хотел раздеться перед ним так же волнующе и чувственно, как Генрих сейчас раздевался для него. Но от волнения только суетился, все больше запутываясь в одежде, и уже почти плакал, мысленно проклиная свою неуклюжесть.
– Ты такой неловкий… Дрожишь весь… Это твой первый раз? – спросил Генрих, присаживаясь рядом с ним на кровать.
Он смог лишь кивнуть в ответ.
– Тогда не спеши… – Генрих удержал его дрожащие руки в своих прохладных ладонях. – Я буду учить тебя… – прошептал он ему на ухо.
Стало стыдно и так сладко от этого бархатного шепота, обещающего так много. Теплое дыхание у щеки. Горьковатый запах одеколона, коньяка и табака. Запах взрослого мужчины. Аромат желанного. В груди вдруг жалобно екнуло, а слезы сами побежали по лицу.
– Я люблю вас! Я не смогу жить без тебя! – бросился Герхард в его объятия.
– Что же ты ревешь… тогда, глупый?
Требовательные губы божества коснулись его еще нецелованных губ. В этот момент, за любовь Генриха, он продал душу дьяволу, пожелав, чтобы возлюбленный принадлежал только ему. И, видимо, дьявол исполнил его желание. Потому что все рождественские каникулы Генрих принадлежал только ему одному…19 глава
Он привез его в имение, представив родителям как своего старшего друга. Баронесса, женщина и без того довольно впечатлительная, была мгновенно очарована гостем. Но даже отец, всегда эмоционально сдержанный, излишней предупредительностью старался выразить Генриху свою признательность за дружбу с их сыном. Герхард был единственным наследником барона Эгерна: вдовец, женатый на его матери вторым браком, отец был уже немолод. Старшая дочь и сводная сестра Герхарда давно имела свою семью.
Днем они немного покатались на лыжах по заснеженному парку. От верховых прогулок пришлось отказаться. Выяснилось, что Генрих не любит лошадей. Впрочем, те тоже почему-то боялись его. Испуганно всхрапывая, косились на него влажным глазом и пятились назад.
К вечеру пошел сильный снегопад, и поездку в Берлин пришлось отложить. Заметив, что изучавший коллекцию отцовских ружей Генрих заскучал, он предложил ему небольшой мастер-класс по фехтованию. Желая показать или, вернее, похвастаться своим мастерством. Уверенный в себе, ведь отец с шести лет учил Герхарда фехтовать. Да и в школе, в поединках на эспадронах, он был в десятке лучших.
Увидев его в белом колете, набитом войлоком, в защитной маске, с рапирой в руке, Генрих презрительно рассмеялся.
– Сними с себя эти тряпки! – потребовал он. Снял со стены, из коллекции отца, шпагу – настоящую испанскую бретту – и внимательно осмотрел толедский клинок. – Зачем вообще заниматься этим… если знаешь, что не можешь убить? – спросил он, бросая ему оружие.
Бретта оказалась намного тяжелее рапиры, зато гард полностью закрывал кисть руки. Себе Генрих выбрал изящный, в темной патине гравировки, клинок итальянца Луиджи Чинни.
– Деремся до первой крови! – выставил он условие. – И не смей поддаваться мне, мальчишка! Убью!
«En-garde» взвизгнули, скрестившись, шпаги. Звон стали, «ассо», похожий на танец. Выпад, батман, еще батман, обманный ангаже, боковая фланконада, по-змеиному неуловимое мулине и «touchée» – клинок работы Чинни уперся ему в горло, выпустив капельку крови. Но и ему было чем гордиться. Его шпага успела чиркнуть Генриха по руке, оставив на рукаве белой рубашки тонкий алый росчерк.
О, какой потрясающий азарт испытал он тогда, безрассудно рискуя своей жизнью! Какое дикое возбуждение от проснувшегося вдруг в нем хмельного желания убивать! Что после, в душе, смывая с себя пот состоявшегося поединка, исторг крик наслаждения прежде, чем Генрих успел овладеть им. И получил за это пощечину. Первый преподанный ему урок, чтобы уже никогда не забывать, что его божество не терпит, когда что-то идет не так, как хочет оно…
После ужина баронесса деликатно оставила своих мужчин и гостя одних, заметив, что те собрались возле камина в узком кругу. А он слегка дулся на отца, полностью завладевшего вниманием Генриха.
Речь зашла об охоте, и уж тут барон Эгерн сел на своего любимого конька. Охота была единственной и пламенной страстью отца. Еще он держал великолепную свору легавых. Коллекционировал старинное оружие и мог гордиться своим винным погребом. Хотя сам предпочитал только коньяк, пунктуально, каждый вечер, одну рюмку перед сном.
Заядлый охотник, он был великолепным рассказчиком. Свои охотничьи байки рассказывал с юмором и чувством меры, всегда зная, когда надо остановиться. Генрих слушал старого барона с живым интересом. Особенно его заинтересовало освежевание туш. Оживившись, отец предложил поохотиться с утра на зайцев, на что тот лукаво заметил, что предпочитает дичь покрупней. И барон загорелся идеей устроить для гостя охоту на кабана. В общем, вечер закончился на очень бодрой ноте. Прощаясь с ними, отец попросил молодых людей не засиживаться допоздна. В глазах Генриха заплясали насмешливые искорки.
– Не волнуйтесь, я прослежу за тем, чтобы мальчик вовремя оказался в кроватке! – покосившись на зарумянившегося Герхарда, заверил он барона.
В ответ, тоже глянув на сына, отец что-то тихо сказал Генриху на ухо, и тот весело рассмеялся шутке барона. А смеялся он по-мальчишески заразительно, очаровательно морща нос и фыркая совсем по-кошачьи.
В своей спальне, нетерпеливо поглядывая на словно бы застывшие стрелки часов, он ждал его, замирая в сладком томлении от малейшего шороха. Заранее смущенно краснея от своей неопытности и острого желания доставить возлюбленному хоть часть того наслаждения, какое испытал сам в их первую с Генрихом ночь.
Замечтавшись, легких шагов не услышал. Вот и яркий блеск глаз притаившегося хищника успел заметить лишь в последний момент, задохнувшись от накрывшей его тело жаркой волны. А Генрих, играясь с ним в постели точно с пойманным мышонком, сыто и растягивая удовольствие, и в самом деле, напоминал одного из крупных представителей семейства кошачьих.
После, засыпая совершенно счастливый, он видел его четкий силуэт на фоне окна. Обнаженный, тот курил и смотрел, не отрываясь, как метель швыряет в стекло снежные хлопья.
– Что бы я только ни отдал за встречу с тобой… Но что же отдать мне? У меня ничего нет… Кроме тебя… – услышал он голос Генриха, прозвучавший с такой пронизывающей, печальной безнадежностью, что защемило сердце. А может, той ночью ему это только приснилось.