Будьте бдительны! Сборник рассказов
Шрифт:
– Что это значит?
– непонимающе моргнул лейтенант.
– Это значит, что всё начинается сначала, - медленно ответил Палмер.
– Это значит, что мы проиграли, лейтенант.
И с этими дикими, непредставимыми словами он скомкал платок, зло швырнул его под ноги обмершему от такого признания лейтенанту и почти бегом бросился в палатку.
Это было утро четвёртого дня.
Впрочем, Димка не знал, что это утро. Не знал, что день - четвёртый. Он давно потерял счёт времени. И даже не мог увидеть, что это утро, потому что вчера
Он шёл сам. Отбитые и обожжённые ступни почти ничего не чувствовали, но и боли почти не было - и Димка радовался этому. Он понимал, куда его ведут и зачем. И радовался и этому, потому что все три дня было очень больно и временами совсем не оставалось сил молчать. А теперь всё кончится - и он радовался этому. И тому, что промолчал - радовался. И тому, что Зидан наверняка дошёл - радовался.
И ещё он вдруг с пронзительной ясностью понял две вещи. Настолько важные, что и передать было нельзя.
Первая - что он не умрёт. Нет, не здесь не умрёт, тут всё уже было ясно. Вообще не умрёт. Он это понял совершенно точно.
И второе - что они победят. Если точнее - он понял это даже не сейчас, а вчера, когда увидел последнее, что ему было суждено увидеть в этой жизни - кровавые, бычьи глаза Лобумы, полные злобой, жестокостью и…
И страхом.
Его убьют? Да. А сколько хороших и храбрых людей - останутся жить и будут сражаться?
Вот что было важно.
И, когда ветерок коснулся чёрно-бурых от крови щёк мальчика, охранники вдруг отшатнулись, потому что русский… улыбнулся. Поднял голову к небу, словно видел, словно мог что-то видеть…
И улыбнулся опять.
Тогда капрал-латиноамериканец, командовавший расстрелом, первым разрядил в спину Димке, замершему на краю воронки, весь магазин.
Димка вытянулся вверх и выгнулся назад - как будто хотел взлететь. Чуть повернулся. И упал - мягко и бесшумно - за край воронки.
Двое других конвоиров - с круглыми от ужаса глазами, вздрагивая - стреляли сверху в лежащее внизу тело, пока и их винтовки не выхаркнули опустевшие магазины. И, закидывая за плечи оружие, почти побежали, оглядываясь, прочь от ямы, на дне которой лежал изрешечённый полусотней пуль Димка Медеведев…
– Олег Николаевич.
Надсотник проснулся мгновенно.
– Что?
– он сел.
– Что? Димка вернулся? Вернулся, да?!
– Нет, - Пашка покачал головой.
– Перебежчик с той стороны. Американский офицер.
– Что?!
– Верещагин, начавший было энергично растирать лицо ладонями, застыл.
– В смысле - американец?
Пашка кивнул. Лицо у него было странное.
– Идите скорее, иначе его убьют, - попросил парнишка…
…Семь или восемь человек, толпясь вокруг чего-то, лежащего на земле, молчали. В стороне примерно столько же дружинников зло и сосредоточенно били человека.
– Дай я…
– Э-эть!
– Мужики, пустите меня, мужики, я…
– Э-эть!
– А ну!!!
– заорал Верещагин. Маузер в его руке дважды выплюнул рыжий огонь.
– А ну! Р-р-р-разошлись, ннну?!
– маузер подтвердил приказ третьим выстрелом.
Дружинники расступились - с нездешними лицами, тяжело дыша. На ноги между них с трудом поднялся высокий человек - без оружия, в растерзанной штатовской форме морской пехоты, с разбитым в кровь лицом. Он стоял молча, глядя на подошедшего офицера безразличными,
затекающими кровью глазами.– Вы что, остопиз…ли?!
– зловеще спросил Верещагин, не убирая пистолет и обводя дружинников зловещим неподвижным взглядом.
– У вас что, в каждом кармане по два янкеса-офицера?!
– Командир, - сказал, судорожно глотая, молодой дружинник с погонами стройника, - командир, не кричи. Командир, ты погляди, что он… принёс.
– Принёс?..
– начал Верещагин. И осекся. Повернулся. Стоявшие вокруг лежащего на земле предмета бойцы молча расступились, давая дорогу.
Верещагин подошёл. Посмотрел на испятнанный тёмным брезентовый мешок. Тихо спросил:
– Димка?
– Угу, - сказал чернобородый, с серьгой в ухе кряжистый цыган из сотни Басаргина.
– Отдай штатовца, командир, отдай, мы хоть душу успокоим…
– Заткнись, - приказал надсотник. Опустился на колено, отогнул край мешка. Посмотрел - спокойно, без слов, только лицо вдруг задёргалось. Успокоилось.
– Дима-Дима… - тихо, почти нежно сказал он. Погладил рукой что-то слипшееся и тёмное, видневшееся в мешке.
– Они ему глаза вырезали, - сказал со злыми слезами рыжий парнишка, державший на плече РПК.
– Командир, отдай янкеса, отдай, слышишь?!
– Тихо, - не приказал, а попросил Верещагин. Подошёл к офицеру и одним рывком за скрученный на груди камуфляж приподнял его по стене на полметра.
– Что вы сделали?
– спросил надсотник так, что все вокруг замолчали.
– Что вы сделали, изверги?
Но молчание американца будто лишило его сил. Он отпустил янки и ссутулился. Американец расправил камуфляж и вдруг сказал - почти без акцента:
– Ваш мальчьик промольчал. Нитчего не сказал.
– Я был учителем, - сказал Верещагин, поднимая на американца глаза.
– Понимаете вы, я был учителем, я хотел всю жизнь учить таких, как он, нашей истории. Всего лишь учить их истории… - его лицо опять дёрнулось, он махнул рукой: - Уходите… - мельком глянул на погоны американца, -…капитан. Идите, идите.
Никто не возразил. Американец снова расправил форму на груди:
– Я не буду уходить, - сказал он тихо.
– Я пришёль к вам и принёс мальчика. Я трус. Я испугалься его спасти. Я хотел стрелять, но я испугалься. Тепер я буду с вами. Если вы меня возьмьёте. Есльи вам не нужно труса, то пусть мне отдадут пистольет. Я не стану жить тогда.
– Верните ему оружие, - сказал Верещагин.
– И проводите его ко мне, нам надо поговорить. А умереть мы все всегда успеем. Никогда не надо торопиться умирать… мы все торопимся умирать и не успеваем жить… - и надсотник пошёл по коридору.
В тишине было слышно, как он плачет - тяжело и хрипло, как будто разрывается металл…
– Может, выпьете?
– спросил Пашка, не пряча от сотника опухших от слёз глаз.
– Я водку принесу. Настоящую.
– Паш, ты же знаешь, что я не пью, - покачал головой надсотник. Подумал и добавил: - Спасибо.
– А я бы выпил, - Пашка сцепил на столе пальцы.
– Смешно, Олег Николаевич. Столько убитых. На каждой улице каждый день убитых детей подбирают. А я почему-то из-за него плакал. Мы с ним даже друзьями не были. Когда Сашка Коновалов погиб, я не плакал, а мы с ним с семи лет дружили… с моих семи, с его восьми. А тут взял и заплакал. Смешно, - повторил он.
– Давайте я вам бутерброд сделаю. С копчёнкой. Есть копчёнка.