Булочник и Весна

Дурацкий день, начавшийся бессонницей и страхом, не получил сколько-нибудь приличного продолжения. Маргоша поругалась с поставщиком, в пекарне сломалась печь. А я всё думал о том, что бросил Тузика на крыльце. Может, ему нужна была помощь?

Вечером, после шести, я набрал мясного фарша и поехал в Старую Весну – замаливать перед псом грех равнодушия.

Ильи на участке не было – мне пришлось самому отпирать и запирать ворота. На гнилом крыльце избушки, под козырьком, стояла его домашняя обувь – смешные башмаки без шнурков, и валялся рюкзак, с которым он ходил на работу в храм. Я окликнул его – молчок.

По доскам, через глубокую слякоть осени, я снова вышел на улицу и направился к Туз иным. Тишина, лёгшая на холм после вчерашнего ветра, контрастно обтекала каждый звук. По Колиной крыше стукнула ветка и, шурша, скатилась. В Отраднове взлаяла собака. Как-то неспокойно мне стало. Поскорее я вошёл в калитку Тузиных, миновал палисадник и, поднявшись на крыльцо, постучал. Свет пылал во всех окнах, но мне не открыли. Стукнул ещё – ничего.

Как сумасшедший, я заколотил в старую, обитую разлезшейся вагонкой дверь. Подождал и в накате тревоги долбанул коленом.

«Ирина! – орал я. – Николай Андреич! Откройте!» И полез уж было за мобильным – звонить хозяевам, как вдруг дверь распахнулась и передо мной появилась Ирина. Она была в поту и румянце, с падающими на лицо мокрыми рыжими прядями, в жёлтом платье на бретельках, местами закапанном. Взгляд её как-то дико, не по-людски, уткнулся в меня и соскользнул в марево.

– Вы чего не открываете! Я уж не знал, что думать. Ильи нет, никого нет…

– Да отстаньте вы! У нас собака умирает! – оборвала она меня и, бросив дверь нараспашку, провалилась в глубину дома.

Разуваясь в коридорчике, я споткнулся о таз. На ноги плеснуло горячим. Запах печки и корвалола пробрал меня до тошноты. Я поскорей снял куртку и вошёл вслед за Ириной в комнату.

Собачья смерть заняла синюю гостиную Тузиных. Илья, прозрачный от слёз, сидел на полу, прислонившись к дивану. Пёс обвисал у него на руках.

– Я о нём забыла! Понимаете вы? – проговорила Ирина, сидевшая тут же на полу. – Я с вашим Петей сначала психовала! Потом Николай истерику закатил – почему мой портрет на программке! Полночи ругалась с ним и даже не вспомнила – где собака, что собака! Выхожу утром – а он сидит на крыльце, на ноги не встаёт. Ставлю его – а они подламываются! Господи, Тузик, почему ты не лаял, что мы тебя забыли? Не лаял, не скрёбся! У него, наверно, уже что-то в сердце лопнуло – он не мог! – И она полубезумно уставилась в помутневшие радужки пса.

– А врача? – крикнул я, не совладав с голосом. – Врач был?

– Да не орите вы! Тише! – приказала Ирина, ещё ближе склоняя лицо к опустевшим собачьим глазам, неотрывно – словно в ожидании спасения – упёртым в глаза хозяйки.– Не нужно. Сердце уже редко бьётся, – шёпотом проговорил Илья. – С перерывами… Редко…

Жизнь закончилась, Тузик перешёл мост. Илья, слушаясь Ирининых указаний, отнёс его на стол и завернул в голубую скатерть. Ирина обняла свёрток, прижалась щекой и горько заплакала. Задёргались плечики в глупых бретельках.

– Ирин, он уже старый пёс. А пожил в любви, хорошо, – ляпнул я первое, что пришло в голову.

Ирина махнула на меня, корчась от слёз.

Тихо простучало дерево и умолкло – это напуганный Миша сошёл со второго этажа вниз. Его искажённый виртуальностью разум с трудом прорубался в действительность.

– А где Николай Андреич? – спросил я, боясь безмолвия.

– Я не знаю! Мне всё равно! Отстаньте! Я виновата только перед Тузиком! – простонала Ирина и вдруг, крепко с собой совладав, взяла с буфета молитвенник и села читать в угол дивана. Книжечка вздрагивала в её руках, но она упорно таращила глаза в текст, губы шептали слова.Миша поглядел на голубой свёрток и улёгся щекой на колени к матери.

Как сомнамбула, я встал, зашёл на кухню, где недавно топили печь, а оттуда – на балкон, в зимний Иринин садик. В нём стелились по грядкам бедность и запустение. Ржавые стебли вытянувшихся трав торчали из высохшей земли. Нет любви! Разлетелись ангелы. Только один всё ещё оберегал садик – старая картина Ильи, где высокая девочка в красном сарафане, повиснув над лугом в цвету, обнимает за шею маму.

Я мысленно пририсовал на луг Тузика, со всех лап мчащегося к хозяйке, и в миг идиллии – когда он почти цапнул висящую Ирину за юбку – раздался удесятерённый сквозняком хлопок входной двери.

В гостиной, куда я вернулся почти бегом, меня ждала немая сцена. Николай Андреич, не разувшись, повесив на локоть потемневшую от дождя шинель, стоял посередине комнаты и пусто смотрел на стол.

– Это что? – произнёс он.

Миша заревел в голос. Ирина, не отрываясь, продолжала молитву. Илья быстро подошёл к Тузину и шепнул ему несколько слов.

Николай Андреич набрал воздуху и перекинул шинель с руки на руку.

– О-очень хорошо! – выдохнул он и, коснувшись нас с Ильёй тёмным илистым взглядом, произнёс: – Господа соседи! Будьте милосердны, оставьте меня наедине с моей пока что женой!

С этими словами он шагнул к стене и встал навытяжку, освобождая нам проход.

– Миша, иди с ними! – велела Ирина.

Илья помог Мише встать и увёл его в прихожую одеваться. Я вышел следом.

– Илья, смотри за ним, чтоб не продуло! Чаю ему дайте, чаю! – крикнула из гостиной Ирина, и занавес рухнул. Мы очутились в глухой черноте предзимья.

Ветер гнал нам в лицо запах снега, хотя вокруг не было ещё ничего белого. Пахло близкой вьюгой, как на улице пахнет хлебом, если в пекарне открыть окно. Но не было тепла в этом запахе. Миша шагал между нами, вцепившись обеими руками в локоть Ильи, и торопливо, чужими словами, доносил на отца.

– Это папа виноват! Совсем со своим театром с ума сошел, утратил человеческий облик! Мама вчера сказала, что скоро поедет на концерт к Пете, и я сказал, что тоже поеду! – тараторил он. – А папа сказал: «Э-эх!» – поднял стул и как даст им об пол, даже ножка отлетела. А Тузик был рядом. Он залаял от испуга, начал давиться, и папа его выгнал на крыльцо, чтоб он не мешал разговаривать. Можно так поступать? Одно слово – эгоист, как все мужчины!

– Миш, а ты-то кто у нас, барышня? – не сдержался я.

– Я мальчик, – испуганно возразил Миша, а Илья глянул на меня стремительно – впервые сверкнул между нами меч.

Я опомнился и попросил прощения.

Мы дошли до середины улицы, когда впереди пропела и треснула калитка.

– Дядя Коль! – пронзительно крикнул Миша и рванул в черноту улицы.

Коля шёл на огонёк беды, ничего ещё не зная, но чуя.

Мы остановились – переговорить о случившемся. И вроде бы все трое, наперебой, рассказывали Коле про смерть собаки, но невысказанно изливалось иное – конец всему!

Пока мы говорили, из-за тузинского забора вышел согбенный Николай Андреич в одной рубашке, без шинели, зато с лопатой на плече и двинулся к лесу.

– Николай! – гаркнул Коля. – Погоди! Я с тобой!

Тузин обернулся – свет окна колыхался жёлтым вымпелом на его белой сорочке. Подождал и нескорым шагом побрёл во тьму.

Коля помчался за ним, а мы пошли в бытовку. Миша, измученный, пятнистый от слёз, сразу заснул на моей кровати. К ночи пришла Ирина – в тулупчике, накинутом поверх того же домашнего, залитого лекарством жёлтого сарафана, с лицом голубоватым и оплывшим – в сплошном отёке горя.– Закопал Тузика, взял шинель, шапку и ушёл. Телефон на диване валяется, – сказала она и побрела прочь, волоча за собой хнычущего в полусне сына.

Ох, как темно! Мне хотелось света, как в жару хочется пить. Я включил все осветительные приборы, какие были у меня в наличии, – лампу, лампу-прищепку, фонарик. Но электричество не смогло потеснить мою тьму. Тогда я попросил Илью, чтобы он принёс папки с летними рисунками. Он не понял меня, но всё же сбегал в избушку и послушно приволок, что нашёл.

Мы принялись смотреть. И в общем не было в его работах никакого особого рая. Обычная жизнь земли – та, которую каждый день я могу наблюдать своими глазами. Жизнь рощ, лугов, птиц, Коли и Ирины, миновавшая жизнь Тузика и длящаяся – Васьки и Тишки, жизнь хлебных полей, огородов, деревенских заборов, поросших смородиной и черноплодкой. Раскидистый куст боярышника жаловался мне на хабалок-сорок, замучивших его своим треском и щипками. Плакала о соседстве с тёмной елью маленькая кривая берёзка. Никому не жилось безбедно.

Единственное, в чём мог бы упрекнуть Илью реалист, так это в пристрастном выборе мотива. Даже если это был пейзаж с пажковским комплексом – любовь к чуть виднеющемуся кусочку синей дали побеждала и прощала уродство бетонной глыбины.

К середине второй папки светлый снег запорошил листы. Я задремал над рисунками, рухнул носом в цветение луга. Илья, растормошив меня, велел перелечь на кровать, и я проспал до утра.

Мне снилась редкая ерунда. Из множества пёстрых фрагментов я запомнил Илью в белом халате врача. Он протянул мне руку и представился почему-то Кириллом. Потом возле его ног на каменном, как в храме, полу явился Тузик, поднял морду и неотступным взглядом прожёг в моей неверующей душе пулевое отверстие. Сначала я испугался, а потом посредством вдохов (душа казалась мне органом вроде лёгких) принялся впускать в себя через образовавшуюся дыру голубое, золотое мерцание вечной жизни.

65 Нашего полку убыло

Неспокойные сны – дым вчерашнего – были со мной всю ночь, а утром, когда я с трудом открыл разбухшую дверь бытовки и вышел курить, первым, кого я увидел, оказалась Ирина. Она влетела в калитку, тревожная, с растрёпанной косой, и помахала мне табличкой на палке.

– Вот! Торчало в цветнике у крыльца! – воскликнула она, подойдя, и протянула мне фанерку с прикнопленным посередине листом. На листе чёрным фломастером был нарисован человечек. Он падал бревном, под углом сорок пять градусов к полу, приставив ко лбу пистолет.

Я взял «транспарант» за испачканную в глине ножку и приподнял нижний край листа. На обратной стороне тем же чёрным фломастером некрупно было приписано:

«Шутка! Я у Коли! Пью водку и жду вашего участия. Я тоже человек, чёрт вас дери!»

– А это вы видели?

Ирина сорвала листок с фанеры и впилась взглядом в надпись. Выражение её лица переменилось. Она вздохнула и, прижав ладонь к груди, двинулась в обратном направлении – к калитке.

Я сбегал в бытовку за курткой и через минуту нашёл Ирину у Колиного забора. Она сидела на новой жёлтой лавочке и безучастно глядела в долину. Белый платок-паутинка сполз с плеча. Я позвал её – она отмахнулась. Тогда я понял, что проявлять «участие» к Тузину придётся мне одному.

Николай Андреич и в самом деле был обнаружен мною у Коли, на нетопленой его террасе. Перед ним на столе, укрытом прожжённой кое-где клеёнкой, развалом лежали листы с пометками. Другая часть листов была сложена в стопку и придавлена стаканом.

– Здрасьте, Костя! – улыбнулся он, завидев меня. – Проходите, присаживайтесь! – Его лицо было осунувшимся, в тенях, но спокойным. Я бы даже сказал – уверенным.

Я сел на табуретку и оглядел обитые фанерой стены.

– А Коля где?

– Коля? – удивился Тузин. Видно, он ждал от меня Другого вопроса. – Коля в школе… А я вот, видите, собираю пожитки! Стыдно проныть свою жизнь до дыр! Поеду в Москву.

– Вот как?

– Костя! Старая Весна – это хранилище поэтического вещества! А человеку нельзя слишком сильно опираться о поэзию. Из лирики не делают трости. Однажды надо выйти и начать жить!

Я разглядывал фанеру стен со ржавыми потёками вокруг гвоздей, такую вечную и неизменную, и думал, как же Тузин будет без Коли, без всего нашего содружества, соприкасавшегося каким-то краем – я это чувствовал – с Илюшиным Духом истины?

– А знаете что! Надо выпить! – придумал Тузин и решительно сложил в стопку свои исчерканные листы. – У Коли тут одна дрянь, я уж проверял. Наливка у нас в тот раз не пошла. Может, у вас чего-нибудь есть? Утром, конечно, не хорошо, но вечером-то меня уже здесь не будет!

У меня завалялась бутылка коньяка, ещё из тех, что подарил, возвращая машину, Петя. Я сбегал за ней в бытовку и принёс Тузину. Он радостно растормошил горлышко, плеснул в непрозрачный от холода Колин стакан: «Не предлагаю – вам ведь ещё за руль! Пью как лекарство!» – и хлопнул.

– Куда же вы отправляетесь? – сказал я, невольно улыбнувшись на смешной его жест. Как подросток, сплавивший родителей на выходные, он праздновал волю.

– Э, Костя! Всё устроилось за нас! Судьба сама плетёт коклюшки! – отозвался он, прикрыв ладонью обожжённые губы. – Представьте, вчера вечером, почти уже ночью, звонит мне Антон Семёныч, ну тот самый, покровитель мой. Говорит: дурить-то хватит! Мол, у меня как раз под твои художества окно образовалось. Только, мол, надо ввести в пьесу любовь-морковь. А то уж больно на Весну твою у меня актриса подобралась роскошная! Вот, видите, сел – ввожу! – Он стукнул ладонью по бумаге и, откинувшись на хлипкую спинку стула, улыбнулся.

– Знаю, вы меня осуждаете. Ну что вам, Костя, сказать в своё оправдание? Поглядите, что мне здесь? Безденежье, тоска от Жанкиного хамства, от этих детских полуизмен! И вдруг говоришь сам себе: а что я теряю? Всё равно отнимут – и театр, и жену, и природу, и совесть. Умер пёс с моим именем. И в ту же ночь, как ангел, – Антон Семёныч!

В этот миг полстакана коньяка добрались до его сердца и развязали остававшиеся узлы.

– Наконец-то буду жить! – блаженно пропел Тузин и потянулся, хрустнул пальцами. – Спасибо Жанне Рамазановне. Спасибо вашему Пете. Мы с Ириной совсем было заскучали. А оказывается – всё впереди. И доблести, и подвиги, и слава! Спасибо Тузику за его невинную жертву! А кстати, вы знаете, Костя, как у нас появился Тузик? Ирина взяла его с собой из Горенок, когда мы поженились. Символично! – проговорил он и задумался. Как-то вдруг сломалось его настроение.

– Мотя с вами, как я понимаю, не поедет? – спросил я, когда мы намолчались вдоволь.

– Да вот пока не получается! – сказал Тузин, уводя взгляд в окошко. – Потом-то я их протащу… Только Мотьке не говорите! – прибавил он просительно. – Вы ж её знаете. Возьмёт кривую саблю и зарежет. Наврите чего-нибудь! Скажите, в санаторий уехал!

– Если спросит – врать не буду, – сказал я.

– Ах, ну да! – Тузин хлопнул себя по лбу. – Вы же, небось, решили, что в перспективе у вас с ней может быть новая жизнь! Вот что, Костя, не придумывайте! Вы не сможете полюбить Мотю, потому что вы – философ. София фило. Вы любите мудрость, а Мотька – амбициозна. Вы не можете любить амбициозного человека, потому что он предан суете. Как вам любить суету, когда вы уже любите мудрость? Да и она, если честно, от вас не без ума. Что, в общем, и к лучшему. – Он вздохнул и лёг щекой на стол, может быть, интуитивно – чтобы мне не пришло в голову бить лежачего.

Я встал и двинулся к выходу.

– Ко-стя! – тут же вскричал Николай Андреич. – Простите меня! Я пьян коньяком!

Последняя фраза рассмешила меня, и я остался.

– Хорошо, что не обиделись! – сказал Тузин, вставая, чтобы быть со мной лицом к лицу. – Мне это важно – чтобы вы не обижались. Дело в том, что я хочу поручить вам семью! Сам, конечно, буду наведываться – но каждый день ведь не намотаешься. Так что уж если что – будьте рядом.

– А что ж вы их с собой не возьмёте?

– Знаете, Друг, тому есть масса объяснений! Для вас выберу самое приглядное. У меня пожилые родители. Они не будут в восторге, если я к ним подселю Ирину. Мне надо сначала самому обустроиться, убедиться, что Антон Семёныч меня не погонит, снять квартиру. Ведь так? – сказал он и, собрав со стола листы, двинулся к двери, но вдруг остановился. На его лице была смесь жалобы и иронии.

– Костя, я вот ещё что хотел спросить: не одолжите мне денег? На неизвестный срок. Мне бы надо Ирину снабдить на первое время.

Я сбегал домой и принёс, что у меня было. Тузин дождался меня на Колином крылечке.

– Ну а в конце концов, если что, нас Коля прокормит, у него грибы сушёные! – заключил он, пряча деньги за пазуху. – А прадед ваш, сами рассказывали, из лебеды караваи пёк!Тут он радостно, без капли наигрыша улыбнулся и потёр ладони – словно в предвкушении вкуснейшего грибного супа, да и вообще – удачи, счастья.

Я никуда не поехал в тот день, потому что чувствовал: на сегодня главная моя задача – по-дружески проводить Николая Андреича.

До отъезда он успел сбить из досок и установить в лесочке, на могиле у Тузика крест. На кресте, чёрным по деревянному, вывел: Тузик – и годы жизни.

На панихиде, помимо хозяев, присутствовали Коля и мы с Ильёй. Кучка бездельников.

– Тузик из всех нас был самый чистый, порядочный человек, – сказал Николай Андреич и посмотрел в заслонённое ёлками небо. – Любил до самопожертвования, смирялся, терпел, прощал. Летай в райских кущах, милый! Дёргай ангелов за рукава, чтобы они не забывали твоих родных.

А когда мы вернулись на деревенскую улицу, Тузин сообщил нам последнюю новость: он уезжает в Москву на пятичасовом автобусе.

– В половине пятого подходите, простимся!

– Николай, ты на Луну, что ли, собрался? – спросил Коля.

– Собрался в Москву. Зовут меня, Колечка, приглашают! – объяснил Тузин с детской гордостью.

Коля хмыкнул, не веря. Не могу забыть его потерянное лицо, когда в половине пятого, подойдя вместе с нами к забору Тузиных, он увидел Николая Андреича с чемоданом на колёсиках, идущего от крыльца по осыпанной свежим снегом дорожке.

Ирина в распахнутом тулупчике и Миша, замотанный поверх куртки материнской шалью, показались следом и встали, не дойдя до калитки. На улицу Тузин вышел один. Его вид меня потряс – на нём была курточка «под замшу» и джинсы. Он выглядел человеком, горожанином, кем-то, кого я не знаю.

– Николай, а шинель где? – сказал Коля.

– Шинель оставил жене! – срифмовал Тузин и с теплом прибавил: – Я, дорогие мои, больше не служу! Хожу в штатском!

У калитки он наклонился и соскрёб с травы горсть кристаллов.

– Зима будет без морозов, – предсказал он, нюхая щепоть «соли». – Вся на оттепелях. Ну да ничего, топить легче! – и растёр снежок в ладони. – Что ж, давайте прощаться! Не тоскуй, тёзка! Костя, бывайте!

Пожав нам руки, он обернулся и глянул через забор на свою маленькую семью.

Ирина прочно вмёрзла в дорожку. Миша колыхнулся было, но устоял. «Пока, пап!» – пронзительно крикнул он.

Тузин помедлил мгновение и, кивнув сам себе, выдвинул ручку чемодана. Закрутились колёсики, оставляя позади Николая Андреича ковровую дорожку со следами его шагов.Голова моя горела. Я сорвался и, догнав его, принялся убеждать, что лучше ему будет поехать со мной до станции на машине. Не замедляя хода, Тузин взглянул на меня и загадочно приложил палец к губам. Я отстал, а он под легчайший вальсок метели продолжил свой путь с холма.

Лёгкость эта и палец у губ показались мне добрым знаком. Я понадеялся, что отъезд – это розыгрыш, предпринятый с целью выпустить пар. Потому-то он и отказался ехать со мной на станцию. Отсидится где-нибудь в Отраднове, а к ночи придёт и скажет: ребята, все к нам! Будем праздновать моё возвращение! И заживёт по-старому.

Мы с Колей разложили у моего забора костёр, так чтобы было видно из Отраднова, и до полуночи подтапливали его смородиновыми ветками, припасёнными Колей ещё в сентябре. И хотя огонёк был хорош, Николай Андреич не мог прельститься им – свет не долетал до Москвы.

Мы с Колей собирались уже расходиться по домам, когда у калитки Тузиных зажёгся фонарик и кто-то, не различимый во тьме, двинулся к нам по улице. На середине пути фонарь сильно качнулся, и темнота охнула высоким Ирининым голосом. Споткнулась! Мы с Колей дружно встали по обе стороны костра.

Через несколько секунд Ирина приблизилась к нам, но даже не замедлила шаг.

– Илья в избушке? – мимоходом спросила она и, получив утвердительный ответ, устремилась в калитку. Каблучки застучали по мосткам.

С тех пор как Илья работал на реставрации, он редко бывал с нами. Его всецело поглотили сюжеты православной иконографии, которые он изучал по двум своим книжкам.

Он просиживал над ними ночи напролёт, не выпуская из рук карандаш.

Не перемолвившись ни словом, в согласной задумчивости, мы с Колей выкурили по сигаретке, залили костёр и разошлись. Я пошёл в бытовку, но, увлекаемый звуком Ирининого голоса, промахнул по дощатой дорожке мимо – на тот конец участка, где у Ильи горел свет. Стараясь не греметь деревянным настилом, я дошёл до избушки и замер перед низким окном. Шторка была отдёрнута. Сквозь вымытое дождями стекло я отлично видел беседующих.

Илья сидел на табуретке, руки смирно положив на колени. Светлая его голова поникла. Ирина стояла боком и нервно передвигала обручальное кольцо с суставчика на суставчик.

– А у кого мне спросить? – с укором говорила она. – Я сирота! Кто мне старший?

– Поезжай в Горенки, поговори с отцом Александром! – отозвался Илья.

– С отцом Александром? – возмутилась Ирина. – Илья, о чём ты? Что он мне скажет? Сиди и не мечтай, не то черти разорвут! Я это и без него знаю! Мне другое надо, неужели не понимаешь? Мне надо поддержку! – Она махнула рукой и отвернулась к окну. Я задержал дыхание – но нет, в черноте ноября меня было не разглядеть.

– Илюш, вот ты сам возьми и оцени непредвзято! – переведя дух, продолжала Ирина. – Николаю никогда ничего не было надо – только его постановки. И вот Бог мне послал человека! Я его не искала – он сам пришёл! Он меня любит.

– Так чего же сомневаешься?

– Потому что не могу без благословения! Вот мамочка моя меня бы от своей любви благословила на счастье. А всем остальным надо, чтоб я терпела и мучилась! – Она махнула рукой и стёрла привычные слёзы. – Илюша, ты ведь сам меня тогда, летом, позвал к часовне, помнишь? Я думала, ты за нас!

Я никогда не видел у Ильи такого лица. Назвать его вдумчивым или серьёзным было мало. Он уткнул локти в стол и, взявшись за голову, погрузился всецело в таинственное пространство, из которого слушал и впитывал нечто важное.

Минуту или две оба они молчали. Вдруг Илья поднял голову:

– Слушай, а вот как надо сделать! Ты бери Мишу и, правда, поезжай в Горенки! Поживёшь на родной земле. Олька с мамой обрадуются. Санька вообще прыгать будет! А как придёт успокоение души – тут сама всё и рассудишь!

– Я состарюсь, пока оно придёт! – с внезапной злобой выкрикнула Ирина. – Спасибо! – И сорвав со спинки стула тулупчик, вылетела на сломанное крыльцо.

Я успел бы шмыгнуть за угол, но было как-то стыдно прятаться.

– А! Вот ещё один тюремщик! – воскликнула Ирина, увидев меня у ступеней. – И, давно вы тут околачиваетесь? Ладно, не краснейте. Я от вас не скрываюсь. Проводите меня, а то тут нечисть всякая со стройки шляется!

Молча мы прошли по тёмной, синевато поблёскивающей улице, отворили калитку и при свете фонарика добрались до дома.

– Ну идите, сядьте! – велела Ирина, зажигая лампочку над крыльцом. – В дом не пойдём, а то Миша проснётся. Он нервный стал со всем этим кошмаром.

Я покорно поднялся по ступеням. Чёрный сад за пределами освещённого крыльца гудел и посвистывал ветром.

– Вот вы меня осуждаете, – возбуждённо проговорила Ирина, – а неужели вы не видите – он нас бросил! Села сегодня – начала считать медяки, перебирать, что у меня есть, на что могу рассчитывать. Как бы мысленно составила опись имеющегося – во всех областях. И что выходит? Миша не вырос ещё, да и вообще с этим компьютером из него растёт бог знает кто. Машину водить не умею, да и нет машины. Вон, стоит под забором, жестянка неподвижная. Ремесло забыла. Естественно, Николай Андреич нас будет кормить. Но вы же понимаете, какое это унижение – он нас бросил, и он нас ещё и кормит!

– Слушайте, он устроится, и переедете к нему, – через силу вымолвил я. – Будут деньги, человек успокоится, и нормально вы заживёте, наладится…

– А я не хочу, чтобы налаживалось. Мне тошно! – выкрикнула Ирина. – Хочу не плесневеть, а жить, и чтобы меня любили! Я понимаю, как для вас это выглядит – пошлый бунт домохозяйки. Но вы поймите, я же не какая-нибудь эмансипированная идиотка! Я всю жизнь мечтала быть меньшей частью мужа. Меньшей частью, но чтобы всё-таки мы были с ним одно целое! И вы представить не можете, как Николай мне в этом отказывал! Как он меня изолировал – от себя и от всех! Да и вообще! Если я – его меньшая часть, представьте, каков должен быть он! Насколько лучше, чище меня! Щедрее, великодушней!

– И вы решили, что всё это – Петя?

– Не знаю, Петя или нет! – сердито сказала Ирина. – Но то, что вы обо мне вообразили, – это враньё! Единственное, ради чего я готова жертвовать собой, – это Миша! В остальном я не святая! Я не святая! Слышите? Я хочу жить! Я так просила Илью, чтоб он меня благословил, потому что всё-таки он мой брат и у него, что вы ни говорите, чистая душа. И вот пожалуйста – оказался такой же шовинист, как все мужчины! Вот если б мамочка моя была жива!.. – Тут она, резко смолкнув, закрыла ладонями поплывшее лицо. Быстро вымокли и прилипли к щекам рыжие прядки, вымокли пальцы, тоненький, в золотинках, нос покраснел.

Я встал навытяжку. Иринины всхлипы били меня, как градины.

Наконец она вытерла лицо краем платка.

– И я, Костя, вас прошу, если, конечно, вы человек… Вы скажите ему, что мы тут одни остались! – взглянула она мокрыми глазами. – Я же не могу сама навязываться! Скажете? Ну ведь скажете, Костя? Станьте голубем почты моей!

Тут, рассмеявшись сквозь слёзы от того, что нашлась цитата, она шагнула ко мне – грохнулся стул – и расцеловала трижды, как на Пасху. И сразу я вспомнил, какая это радость – женские слёзы в миг примирения! Иногда мне кажется, что все солёные щёки едины, как некая система платежей. Ты можешь заплатить в любом месте, всё равно твои средства попадут в цель. Христосуюсь с Ириной – а мирюсь с Майей.

Наутро снежный вальсок, провожавший Тузина, растаял и стёк с холма. Над Старой Весной и окрестностями установилась сырая теплынь. Я вышел из дому проведать Ирину и сразу же потонул в грязи. Глина размокла и стала похожа на плохо вымешанное тесто. В какой-то мере так оно и было. Земля, как ни крути, – это первая ступень хлеба. Так, может быть, и душевная разруха, крушение смысла, которому было отдано десять лет, – первая ступень к мудрости? Что-то подобное я собирался сказать Ирине – не так, конечно, прямолинейно.

Подойдя, я увидел её за забором – она выбивала возле крыльца половичок. Платок сполз с головы, коса топорщилась рыжими веточками.

Я отогнул проволоку и вошёл. Ирина вздрогнула на стук калитки. Бросила половик и пошла мне навстречу. Её лицо было выстуженное, как зимнее утро. Солнечные веснушки едва согревали бледнейшую кожу.

– Ну, как переночевали? – сказал я.

– А как вы думаете? Свет зажгла по всему дому и давай читать молебный канон! Потом очнулась – батюшки! Да это ж я стоя сплю, как лошадь! – И она рассмеялась опасно, на грани слёз. – А денёк душистый после снега, правда? Думаю, вот хоть сад приберу…

Вчера ночью ветер согнал на двор корявые листья дуба, листья яблони и мелочь берёзы. Всё это, смёрзшееся и снова оттаявшее, напитанное грубой влагой ноября, Ирина оглядела с заботой, как если бы перед ней была куча сыновней одежды, которую нужно перестирать.

А затем резко подняла взгляд – помню ли я её просьбу? Собираюсь ли выполнить?– Ладно, – буркнул я. – Я на работу. Звоните, если что…

И поехал в булочную. Всюду, куда ни глянь, был хмурый канун зимы – голые деревья и за ними подёрнутая паром глина полей. Ноябрь Ван Гога погас, зато можно было не сомневаться: вот-вот поднимут занавес, и мы увидим новые декорации.

66 Могучая сила шинели

В тот день я решил уйти с работы пораньше и всё-таки сгонять к Пете. Не для того, конечно, чтобы прямым текстом доложить ему об Иринином одиночестве. Но почему бы, к примеру, не сообщить, что он выиграл у Мотьки спор? Это, пожалуй, можно. А уж дальше пусть сам тянет логические цепочки.